Филлис Джеймс - Первородный грех
«Меня забрали жандармы 16 августа 1942 года. Я не испугалась, потому что они были французы и вели себя очень корректно, когда меня арестовывали. Я не знала, что со мной будет, но помню, что не ожидала ничего очень уж плохого. Мне сказали, какие вещи можно взять с собой, и я прошла медосмотр перед тем, как меня повезли. Отправили меня в Дранси, и там я встретила молодую женщину с близнецами. Ее звали Софи. Имена детей я не помню. Она сначала была в Вель-д'Иве, но потом ее перевели в Дранси. Я хорошо помню ее и детей, хотя мы не часто разговаривали. Она мало о себе говорила, только что жила недалеко от Обьера под чужим именем. Все ее заботы были о детях. Мы жили в страшной нищете. Не хватало кроватей, даже соломы для матрасов, питались одной похлебкой из капусты, погибали от дизентерии. Много людей тогда умерло в Дранси, думаю, за первые десять месяцев больше 400 человек. До сих пор помню плач детей и стоны умирающих. Для меня Дранси был не лучше Освенцима. Я просто перешла из одного круга ада в другой».
Вторая из выживших в том же лагере писала о таких же ужасах, только более выразительно, но не могла припомнить ни молодую мать, ни ее близнецов.
Дэниел переворачивал страницы, словно в трансе. Он уже понимал, куда этот путь ведет, и вот наконец перед ним лежало доказательство: письмо Мари-Луизы Робер из Квебека.
«Меня зовут Мари-Луиза Робер, я гражданка Канады, вдова Эмиля Эдуара Робера, канадского француза. Я познакомилась с ним в Канаде, в 1958 году, и вышла за него замуж. Он умер два года назад. Я родилась в 1928 году, так что в 1942-м мне было четырнадцать лет. Я тогда жила во Франции со своей овдовевшей матерью и дедушкой на его маленькой ферме в округе Пюи-де-Дом, под Обьером, это к юго-востоку от Клермон-Феррана. Софи с близнецами приехала к нам в апреле 1941-го. Сейчас, когда я уже стара, мне трудно вспомнить, что я знала в то время, а что узнала потом. Я была любознательной девочкой и терпеть не могла, когда мне не давали участвовать в делах взрослых и обращались со мной как с ребенком, слишком незрелым, чтобы пользоваться их доверием. Тогда мне не сказали, что Софи и ее дети — евреи, это я узнала позже. В то время во Франции было много людей и организаций, помогавших евреям с огромным риском для самих себя, и Софи с близнецами были присланы к нам какой-то христианской организацией, занимавшейся деятельностью такого рода. Я так и не узнала ее названия. Но тогда мне сказали, что Софи — друг семьи и приехала к нам, чтобы спастись от бомбежек. Мой дядя Паскаль работал в Клермон-Ферране, у месье Жана-Филиппа Этьенна, в его издательской фирме с типографией. Мне кажется, я уже в то время знала, что мой дядя участвует в Сопротивлении, но не уверена, что знала, что месье Этьенн был главой местной организации. В июле 1942-го явились полицейские и забрали Софи и близнецов. Как только они приехали, мама велела мне уйти из дома в амбар и оставаться там, пока она не позовет. Я отправилась в амбар, но крадучись вернулась к дому и стала слушать. Мне слышны были крики, и дети плакали. Потом я услышала, как отъезжают автомобиль и фургон. Когда я вернулась в дом, мама тоже плакала, но не хотела сказать мне почему.
В тот вечер к нам пришел Паскаль, и я прокралась вниз по лестнице — послушать. Мама сердилась на него, но он сказал, что не выдавал ни Софи, ни близнецов, что он не стал бы подвергать опасности маму и дедушку, что, должно быть, это месье Этьенн. Я забыла сказать, что это Паскаль сделал фальшивые документы для Софи и близнецов. Этим он и занимался в Сопротивлении, только я не уверена, что уже тогда знала об этом. Он велел маме ничего не предпринимать, никуда не ходить. Для таких вещей есть причины. Но мама все-таки пошла к месье Этьенну на другой же день, а когда вернулась, поговорила с дедушкой. Мне кажется, им было все равно, слышу я их разговор или нет. Я тихонько сидела в той же комнате и читала. Мама сказала дедушке, что месье Этьенн признал, что выдал Софи и близнецов полиции, но что это было совершенно необходимо. И что только потому, что он пользуется доверием, а его дружбу ценят, она и дедушка избежали наказания за укрывательство евреев. Именно благодаря его отношениям с немцами Паскаль не был депортирован и принужден к рабскому труду. Он спросил маму, что важнее: честь Франции, благополучие ее семьи или трое евреев? После этого никто у нас никогда не говорил о Софи и ее детях. Вроде их никогда и на свете не было. Если я о них спрашивала, мама просто говорила: „Это прошло. С этим покончено“. Деньги из той организации все приходили, хоть и не очень много, а дедушка говорил: оставим их себе. Мы в то время были очень бедны. Кажется, кто-то написал и спросил про Софи и детей через полтора года после того, как их забрали, но мама ответила, что полиция начинала что-то подозревать и они уехали к друзьям в Лион, а адреса она не знает. Тогда деньги перестали приходить.
Из всей моей семьи теперь осталась только я. Дедушка умер в 1946-м, а мама — через год после него, от рака. Паскаль разбился на мотоцикле в 1956-м. После замужества я никогда больше не была в Обьере. Больше ничего не помню о Софи и близнецах, кроме того, что очень скучала по детям, когда их увезли».
Этот документ был датирован 18 июня 1989 года. Донтси потребовалось более сорока лет розысков, чтобы найти Мари-Луизу Робер и окончательное доказательство. Но он пошел еще дальше. Последний листок в папке, датированный 20 июля 1990 года, был на немецком языке, но — как и в других случаях — с приложенным к нему переводом. Ему удалось разыскать одного из немецких офицеров, служивших в Клермон-Ферране. Четкими фразами, официальным языком старый человек, живущий теперь в Баварии, описывал один из эпизодов полузабытого прошлого. Правда о предательстве вышла наружу и подтвердилась.
В папке находилась и еще одна улика, лежавшая в конверте. Дэниел открыл конверт и обнаружил там фотографию, черно-белую, пятидесятилетней давности, несколько выгоревшую, но все еще достаточно четкую. Она была явно сделана фотографом-любителем; на ней улыбалась темноволосая молодая женщина с добрыми глазами, обнимавшая прижавшихся к ней с двух сторон детей — девочку и мальчика. Дети без улыбки, огромными глазами смотрели на фотоаппарат, будто осознавая важность этого момента, будто зная, что щелчок затвора навсегда запечатлеет их хрупкую недолговечность. Дэниел перевернул фотографию и прочел:
«Софи Донтси, 1920–1942.
Мартин и Рут Донтси, 1938–1942».
Дэниел закрыл папку и с минуту сидел неподвижно, словно превратившись в статую. Потом встал и, выйдя в помещение архива, принялся ходить взад и вперед между стеллажами, время от времени останавливаясь, чтобы ударить ладонью по той или другой стойке. Им овладело необъяснимое чувство, он понимал, что это чувство — гнев, но это не было похоже на гнев, который он испытывал когда-либо раньше. Он услышал странные, нечеловеческие звуки и вдруг понял, что это он сам громко стонет от боли и страха перед этим чувством. Он не думал о том, чтобы уничтожить улики: такого он никогда не мог бы сделать, не мог даже на миг представить себе такую возможность. Но он мог предупредить Донтси, сказать ему, что они уже близки к разгадке, что они нашли недостающее звено — мотив убийства. Сначала его удивило то, что Донтси не забрал и не уничтожил документы. Они были больше не нужны. Их не должны были видеть законники-судьи. Их собирали с таким терпением, с такой тщательностью более полувека не для того, чтобы они были представлены в суде. Донтси сам был судьей и присяжными, прокурором и истцом. Возможно, он и уничтожил бы документы, если бы архив не был заперт, если бы Дэлглиш не рассудил, что мотив этого преступления кроется в далеком прошлом и что недостающие улики могут быть уликами письменными.
Неожиданно раздался телефонный звонок, резкий и настойчивый, как сигнал тревоги. Дэниел прекратил хождение взад и вперед и замер на месте, как если бы ответ по телефону мог вдребезги разбить его поглощенность неотступными проблемами внешнего мира. Но телефон все звонил. Дэниел подошел к настенному аппарату и услышал голос Кейт:
— Вы долго не подходили.
— Извините. Я доставал папки.
— У вас все в порядке, Дэниел?
— Да. Да, все в порядке.
— Новости из лаборатории, — сказала Кейт. — Волокна совпадают. Карлинг была убита на катере. Но волокон на одежде подозреваемых не нашли. Думаю, мы слишком многого ожидали. Так что мы слегка продвинулись, но не слишком далеко. А.Д. думает допросить Донтси завтра утром — с магнитофоном и после предупреждения, что его слова могут быть использованы против него. Это ни к чему не приведет, но я думаю, надо попытаться. Он не расколется. Да и никто из них не расколется.
Впервые он расслышал в ее голосе едва уловимую вопрошающую нотку отчаяния. Она спросила:
— Нашли что-нибудь интересное?
— Нет, — ответил он. — Ничего интересного. Я уже ухожу. Еду домой.
