Виктор Лагздиньш - Ночь на хуторе Межажи. Смерть под зонтом. Тень
– Вот вам бумага, ручка, в конце коридора стол. Опишите все вкратце, постарайтесь не упустить ничего существенного…
– Начальник, лови его скорей, он растратит мои деньги!
– …Только помните, написать надо все четко и подробно.
– Дай еще бумаги, мне тут не хватит!
– Почем у вас на Кавказе мандарины с базара?
– На базар не ходи. На село надо ехать. А ты вообще не покупай! Верни мне деньги, я тебе мандарины так принесу!
– А где у вас продают цемент?
– Где продают! В магазине продают. Везде продают… Кто как может, так и покупает, – уклончиво ответил Мнацоканов.
– А у нас шифер и цемент продают только в магазинах стройматериалов.
– Хорошо, буду знать.
– И у вас их продают только в этих магазинах.
– Нет, начальник! Неправда! Клянусь, неправда! Мой сосед строил дом, у него материал остался, он его продал. А куда девать? Деньги вложил, вернуть надо… Слушай, начальник, я не понимаю, что ты хочешь! Человека обманули! Меня обманули! Восемьсот рублей отняли! На что домой ехать! У меня семья, дети!
– Когда вы в первый раз видели купюры у него в дипломате…
– Много денег. Целые пачки, как в банке! По двадцать пять, десятки, пятерки… Сперва арестуй этого сторожа, он на объекте сидит… Может, он самый главный! Вчера брал деньги, кланялся, а сегодня говорит: «Не мешай работать, ты здесь посторонний человек!» Со стариком строго надо, тогда он покажет, где тот, в кожаный пальто, живет!
Функция денежных купюр Харию Дауке стала ясна сразу, но вот роль сторожа по–прежнему осталась непонятной. Заклеенные пачки денег должны были внушить возможному клиенту доверие к хозяину. Скорее всего дензнаков в каждой пачке было раз–два и обчелся – сверху и снизу, – а посередке нарезанная бумага. Жулики называют такие пачки «куклами» и довольно часто ими пользуются. По всей видимости, и женщину он брал с собой, чтобы произвести впечатление на клиентуру, хотя она точно так же не вписывается в эту компанию, как и сторож объекта.
– И в самом деле серьги с бриллиантами?
– С большими бриллиантами, начальник! Карат, не меньше. Настоящий бриллиант, мы на юге сразу видим, нам лупа не нужен, это у вас так смотрят!
Следователь Харий Даука вынул из ящика письменного стола альбом с фотографиями ранее судимых жуликов. Большинство из них уже вышли из заключения, некоторые были осуждены вторично. Следователю ОВД, которого работой в значительной мере обеспечивал Центральный рынок, без такого альбома не обойтись.
– Взгляните, может, увидите знакомое лицо. – Даука подвинул альбом Мнацоканову. Хотя бы выяснится, насколько точно потерпевший способен описать разыскиваемого. – Номер такси, на котором вы разъезжали, конечно, не помните.
– Как я забыл про номер сказать! Он у меня записан! – Южанин пошарил по карманам и подал следователю смятый листок бумаги. – Улица записан… Номер дома записан… Такси тоже записан…
Мнацоканов быстро пролистал альбом, не задерживаясь взглядом ни на одном снимке.
– Здесь эта зараза нет, – сказал он категорически. – Сторожа брать надо!
– Ладно. В коридоре стол, пишите заявление.
Оставив Мнацоканова в конце коридора наедине с бумагой и ручкой, Даука зашел в соседний кабинет, где майор Филипенок что–то подсчитывал с помощью калькулятора.
– Что приключилось с сыном гор? – не поднимая головы, спросил Филипенок. – Девочки обчистили? Присядь. Сейчас покончу со стрижкой мамонтов и буду в твоем распоряжении.
– Покупал шифер, но успел лишь расстаться с деньгами. Я, между прочим, сегодня утром был на рынке, хотел купить дочери мандаринов в больницу…
– И тебе предложили марокканские по пятерке за килограмм. Это недорого, – бодро ответил Филипенок. Он руководил отделением по борьбе со спекуляцией и хищениями социалистической собственности.
– Похоже, тебя это радует.
– Рыдаю, но не могу подступиться. Целый месяц хожу вокруг да около, но никак. Нет смысла брать их с этими жалкими килограммами, надо выйти на магазин или склад, где им отпускают товар налево. Я вообще–то уже готов был взяться за них как следует, но на меня свалилась стрижка мамонтов.
– Мне всегда казалось, что археология – сложная наука.
– На рынке сидят старушки с шерстяной пряжей. И рассказывают всем, что стригут дома овечек. Но стригут–то мамонтов! Каждая из них продает около четырехсот килограммов шерсти в год, а где ты найдешь овечку, способную дать больше десяти?
– И у тебя то же самое.
– Что ты сказал?
– Я говорю, и у тебя то же самое: не было бы тетушек, готовых купить триста девяносто килограммов ворованной шерсти в год, не было бы и поставщиков.
– Опять спор о том, что было раньше: курица или яйцо? И вор, и скупщик – звенья одной цепочки.
– А меня все время заставляют играть в одни ворота. Возьмем, к примеру, того же Мнацоканова. Если я предложу Алстеру завести на него уголовное дело, возникнут возражения. Во–первых, он, видите ли, сам себя наказал, лишившись восьмисот рублей, во–вторых, он наш гость. А у них там другой образ жизни, свои традиции.
– Но почему ты должен к ним приспосабливаться? – спросил Филипенок. – Не ты едешь в гости, а к тебе приезжают. Традиции! Разве там за воровство или спекуляцию не судят? Совсем просто: у кого там под ногами земля горит, те сюда прут. Знаешь, что показала проверка документов у торговцев мандаринами? Все они горожане, ни у кого нет и грядки с зеленью. Утверждают, что они от дальних родственников, а это сразу не проверишь. Те, кто тут зимой и летом днями напролет торчит на рынке, никогда ничего не выращивали и выращивать не собираются. После войны я валялся по госпиталям и в Осетии, и в Азербайджане. Люди как люди, гостеприимные. Единственно, бог им больше солнца дал. И темперамент непривычный. А во всем ином – люди как люди, у меня там были хорошие друзья. Там никто не волнуется и не кричит: «Нас не любят! Нас притесняют!» А здесь этому даже базарные торговки выучились, в надежде извлечь выгоду. А мы, как дураки, рты разинули и слушаем: опять кого–то там обидели, бедняжку? А они еще громче причитают и садятся нам на голову. Прав я, Харий, или не прав?
– Самое глупое будет, если я жулика найду и тот Мнацоканову деньги отдаст. Фактически он сознательно намеревался участвовать в расхищении государственного имущества, при этом в крупных размерах. По меньшей мере, сознательное приобретение краденого, и не имеет значения, что попытка не удалась.
– Представляю, как сморщится Алстер, – рассмеялся Филипенок. – А ты не отступайся, раз твоя правда.
– А вообще–то это только половина дела. Надо объявлять розыск.
– Жулик из числа старых знакомых?
– Нет, какой–то новенький. Если свидетели сумеют припомнить подробности, попрошу художника по фотороботу нарисовать портрет. Выставим в витринах у рынка, еще в нескольких местах. Где бы жулик ни находился, все равно рано или поздно на рынок он вернется.
– Сказано: ищите женщину.
– Может, и на сей раз это верно. Черноволосая, экстравагантная женщина, серьги с бриллиантами по карату. Не знаешь, Алстер пришел?
Филипенок взглянул на часы и улыбнулся:
– Ровно пять минут назад. Ты только не обращай внимания на его ужимки, гни свою линию. Перед законом все должны быть равны. И с черными усиками, и с лысыми затылками.
Мендей Мнацоканов, явившийся в милицию не столько за справедливостью, сколько за своими восемью сотнями и в этот момент сочинявший подробное заявление, способное, подобно бумерангу, вернуться и больно ударить бросавшего, видел, как следователь Харий Даука прошел в противоположный конец коридора и постучал по косяку обитых дерматином дверей.
Глава третья
Эрик проснулся за пять минут до звонка, передвинул стрелку будильника на час вперед, повернул часы циферблатом к Ивете и, стараясь не шуметь, встал с постели. Как обычно. Остальные продолжали посапывать во сне, разве что мать проснулась, так как спала чутко и вряд ли не расслышала шум плещущей воды в ванной или звяканье посуды на кухне. У строителей, возводящих стены новых домов, одна забота: лишь бы не просвечивали.
В старом было, разумеется, не лучше. Когда дядюшка Иост по ошибке приносил из сарая суковатое полено, не пролезавшее в плиту, и принимался колоть его на чурбаке, казалось, крохотные квартирки двухэтажного деревянного домика вот–вот рухнут. Достаточно было чихнуть в одном конце дома, чтобы говорили «будьте здоровы» в другом.
Однако жильцы с гордостью повторяли – наш дом построен в добрые старые времена, и это несмотря на то, что уборные воняли от первых оттепелей до первых морозов, а если вовремя не чистили выгребные ямы, из–за мух нельзя было открыть окна. Но воспоминание о «добрых старых временах» можно было понять, ведь почти для всех жильцов то были молодые лучшие годы жизни, с домом их роднили давние события, они как бы жили с ним одной жизнью. Здесь обитал честный рабочий люд, даже в первый послевоенный год никто не зарился на чужое добро, на то, что плохо лежит. Здесь не удивились поэтому, когда старый Йост, которому перед самой пенсией выделили квартиру в новом доме, отказался от нее в пользу Эрика. Ивета ждала ребенка. Потом оказалось, что исполкомовцы на передвижку очереди пошли с большой неохотой и даже пытались выяснить, не дал ли Эрик или его мать Йосту взятку. А на самом деле все произошло очень просто. Как–то вечером старик сказал:
