Танцоры в трауре - Марджери Аллингем

Марджери Аллингем

Танцоры в трауре

1937

Эта книга для Нерни

Глава 1

Когда мистер Уильям Фарадей сел писать свои мемуары после пятидесяти восьми лет безупречного бездействия, он обнаружил, что работа по описанию истории своей жизни почти так же утомительна, как и прожитие ее, и поэтому, обладая природной изобретательностью в сочетании с даром находить более легкий путь, он начал немного увиливать на второй странице, доходя до откровенной лжи на шестом и последующих листах.

Книга вышла за восемнадцать шиллингов и шесть пенсов с фронтисписом в 1934 году и попала бы в список оставшихся изданий вместе с тысячами своих прототипов, если бы качество одного из самых диких анекдотов в главах, посвященных Индии, которую автор никогда не видел, не обеспечило ей место в колонках новостей воскресной газеты.

Этот абзац привлек к мемуарам внимание критика, который не позволил его высокопреосвященству ослабить свою оценку абсурда, и в рецензии, которую он впоследствии написал, он указал, что произведение было чистым вымыслом, если не сказать фантазией, и, между прочим, было одной из самых смешных книг десятилетия.

Публика согласилась с критиком, и в возрасте шестидесяти одного года Уильям Фарадей, автор Мемуаров старого буфера (переизданных в семьдесят четвертом году в издательстве seven and six), нашел себя литературной фигурой.

Ему почти удалось выглядеть соответствующим роли, когда он сидел в своей ложе в театре "Аргоси", его маленькие блестящие глазки были устремлены на сцену, где шло трехсотое представление "Буфера", музыкального шоу, построенного на косточках его книги.

Посмотрев шоу около тридцати или сорока раз, он, естественно, склонялся к критике, но, тем не менее, оно ему понравилось.

Остальная публика была не так пресыщена. Она ликовала, обнимала себя и в более дешевых частях зала впадала в небольшую истерику.

Даже сознательно мыслящий элемент был счастлив, наслаждаясь редким приливом духовной свободы. Шоу Джимми Сутана-Тапочек Беллью было признанным интеллектуальным уравнителем и представляло собой одну из тех благословенных Эльзасских стран, где глаза идиота и высоколобого встречаются и подмигивают. В партере и на галерее были поклонники Сутане; детские души, спрятанные в самых неожиданных уголках груди, следили за его угловатой экстатичной фигурой в ее изящной, но слегка гротескной интерпретации музыки Мерсера со всем душераздирающим удовольствием пойманных птиц, наблюдающих за полетом.

Это было событие, ночь, которую нужно запомнить, и вспомнить с украшениями. Дух вечеринки окутал старый Argosy, и даже пышнотелые богини над канделябрами в зрительном зале, казалось, вдохнули новый энтузиазм в свои раскрашенные спортивные состязания.

Различные менеджеры, веселые, хотя и измученные, боролись вдвое энергичнее, чем было строго необходимо, с телеграммами, невыносимыми идиотами, ожидающими мест до Рождества, цветами во льду из Австралии и дорогими и назойливыми телефонными звонками из Атлантики.

Девушки из программы в новой униформе смотрели на сцену с новым интересом, даже когда на ней не было Сутане, в то время как оркестр, наслаждаясь незнакомым чувством безопасности, пришел почти в восторг, несмотря на новый номер во втором акте.

Тот тревожный эмоциональный опыт, первая ночь, остался в прошлом. Это был кошмар со счастливым пробуждением. Это, трехсотое представление, имело приятное качество реальности. Казалось, что за дверью на Шафтсбери-авеню всегда были доски “Полный зал”, и порядок в библиотеке больше не был предметом молитвы.

Мистер Фарадей наклонился вперед. Его маленькое медвежье тело в черно-белой элегантности покачивалось в ритме фокстрота из премьерного хита шоу. Забавная декорация с гротескными лицами, созданная Павалини, висела в задней части сцены, и завсегдатаи зала подталкивали локтями своих товарищей, шепотом советуя им обратить внимание на злодейскую карикатуру на женщину Доремус, сидящую справа от крайнего крупье.

Когда стало светлее, мальчики из хора появились в своих костюмах стоимостью в двадцать, пятьдесят и сто франков. Они приближались рысцой, их становилось все больше и больше, натренированные до автоматизма, они подпрыгивали и стучали в тщательно продуманном беспорядке, пока не возникло впечатление демонстрации фишек на столе для игры в буль.

Гигантское колесо рулетки в центре сцены начало светиться, музыка смягчилась, и аплодисменты заглушили реплику, как это бывало всегда, когда зрители видели знакомую фигуру в костюме из белых фраков, облокотившуюся на серебряный проигрыватель. Затем снова прозвучала реплика, и тихий, очаровательный голос, который знал все, что нужно было знать о том, как закончить песню, и совсем немного о том, как петь, аккуратно пропел первый припев.

“Каковы шансы, что я на твоем номере?

Это тысяча—миллион к одному.

Это факт. Это изюминка.

Это шанс, который вы упустили—

Тысяча — миллион к одному”.

Для восьмидесяти процентов присутствующих в театре лицо было размытым пятном, маленьким белым пятнышком в бумажном вихре приглушенных цветов, но все знали высокий лоб, круглые печальные глаза, длинный утиный нос и рот, который так забавно растянулся в утонченной улыбке.

Когда припев подхватили остальные, колесо начало вращаться, и чечетка, ставшая предметом сценических сплетен и, вероятно, вошедшая в историю сцены, заиграла в трехсотый раз. Маленькая белая фигурка с потрясающими ступнями делала рикошеты и пируэты по деревянным перекладинам, выстукивая собственную музыку с качеством, в котором простая точность сливалась с чудесной. Быстрее, быстрее и быстрее! Тысяча—миллион к одному... тысяча—миллион к одному…

Кризис наступил в момент, когда у них перехватило дыхание. Публика раскачивалась, сытая и изысканно умиротворенная. Колесо начало замедляться, ритм топающих ног стал редким, а мелодия мучительно невнятной стала на октаву ниже. Припев снова подхватил песню, огни превратили колесо в огромный ноль, и аплодисменты, похожие на звук ветра, проносящегося по кукурузному полю, увеличенный до ужасающих размеров, обрушились на белую фигуру, ухмыляющуюся посреди него.

Уильям Фарадей повернулся к мужчине, который сидел рядом с ним.

“Это чертовски обидно, Кэмпион”, - пробормотал он, слова сорвались с его губ. “Что-то нужно сделать, мой мальчик. Посмотри на это краем глаза. Знаешь, это так много значит”.

Мистер Кэмпион кивнул. Рев огромного довольного животного, чьи просторы заполнили театр и частью которого он был так тревожно, сделал разговор невозможным. Он сидел, откинувшись назад, в тени, свет со сцены отражался на его очках в роговой оправе и неожиданно сильной линии подбородка.

Он не был красивым мужчиной. В выражении его лица была определенная пустота, которая противоречила приятным углам его лица и придавала всему его облику неопределенное качество, так что те, кто его знал, были склонны считать, что его трудно вспомнить и невозможно описать.

В этот момент мистер Фарадей,