Жорж Сименон - Признания Мегрэ

Жорж Сименон

«Признания Мегрэ»

Глава 1

Рисовый пудинг мадам Пардон

Служанка только что поставила на середину круглого стола рисовый пудинг, и Мегрэ постарался принять удивленный и вместе с тем восхищенный вид, а мадам Пардон, покраснев, лукаво посмотрела на него.

Это был уже четвертый рисовый пудинг за те четыре года, что у супругов Мегрэ вошло в привычку обедать раз в месяц у Пардонов, а потом, две недели спустя, приглашать их к себе, на бульвар Ришар-Ленуар, где мадам Мегрэ, в свою очередь, изощрялась в кулинарном искусстве.

Через пять или шесть месяцев после первого появления четы Мегрэ в этой семье мадам Пардон подала рисовый пудинг. Комиссар два раза брал себе добавочную порцию и сказал, что это блюдо напомнило ему детство и что вот уже сорок лет, как он не ел ничего более вкусного.

С тех пор в конце каждого обеда у Пардонов в их новой квартире на бульваре Вольтера неизменно подавался залитый сладким кремом пудинг, который соответствовал приятному, спокойному и в то же время несколько пресному характеру этих встреч.

Ни у Мегрэ, ни у его жены не было родственников в Париже, поэтому им не приходилось бывать на семейных торжествах у сестер или братьев, а обеды у Пардонов напоминали им визиты к тетушкам и дядюшкам в детские годы.

В этот вечер вместе с ними обедала и дочь Пардонов, Алиса, с мужем; она вышла замуж год назад, а супруги Мегрэ знали ее, когда она еще училась в лицее. Алиса была на восьмом месяце беременности. Лицо ее заметно изменилось, нос и щеки покрылись коричневыми пятнами. Молодой супруг все время следил, как бы она не съела чего-нибудь недозволенного.

Мегрэ только что собрался еще раз сказать хозяйке, насколько ей удался рисовый пудинг, как вдруг зазвонил телефон, уже в третий раз за время трапезы. В доме врача к этому привыкли. Начиная ужин, присутствующие каждый раз в шутку загадывали, удастся ли доктору Пардону, практикующему в этом квартале, спокойно досидеть до десерта, или его вызовут к пациенту.

Телефон стоял на столике, над которым висело зеркало. Пардон, с салфеткой в руке, схватил трубку:

— Алло! Доктор Пардон у телефона…

Все разом смолкли, глядя на него, и вдруг раздался такой пронзительный голос, от которого даже загудело в телефонной трубке. Никто, кроме доктора, не мог уловить смысла слов. Это походило на звуки, издаваемые проигрывателем, если пластинку поставить на большее количество оборотов.

Мегрэ, однако, нахмурился. Комиссар сразу заметил, что лицо его друга вдруг стало озабоченным, выразило какое-то смущение.

— Да… Я вас слушаю, мадам Крюгер… Да…

Женщина на другом конце провода не нуждалась в поощрении. Она и так говорила без умолку. Звуки налетали один на другой, производя на сидевших за столом впечатление непонятной, но патетической молитвы.

На лице врача отразились все оттенки разыгравшейся где-то драмы. Еще за несколько минут до этого он чувствовал себя легко и свободно, улыбаясь, следил за сценкой с рисовым пудингом, но теперь, казалось, был очень далеко от мирной буржуазной столовой.

— Я понимаю, мадам Крюгер… Да, я знаю… Если это может вам помочь, я готов приехать…

Мадам Пардон бросила на супругов Мегрэ взгляд, означавший:

«Ну, вот, еще один обед придется заканчивать без него…»

На этот раз она ошиблась. Голос в трубке раздавался по-прежнему, а в репликах доктора чувствовалось еще большее смущение.

— Да… Конечно… Попытайтесь их уложить… Видно было, что Пардон обескуражен, растерян…

— Я знаю… Знаю… Но больше ничего не могу сделать…

За столом все перестали есть. Никто не произносил ни слова.

— Поймите же, что если это будет продолжаться, вы тоже…

Доктор вздохнул и провел рукой по лбу. В сорок пять лет он был уже почти лысый.

Наконец, словно уступив тягостной необходимости, он усталым голосом произнес:

— Дайте ему одну розовую пилюлю… Нет… Только одну! Если через полчаса она не подействует…

Сидевшие за столом почувствовали, что женщина на другом конце провода немного успокоилась.

— Я весь вечер буду дома… Доброй ночи, мадам Крюгер…

Он положил трубку и снова сел за стол. Никто не стал задавать ему вопросов. Беседа долго не клеилась. Пардон сидел с отсутствующим видом. И все же вечер проходил по установленным традициям. Все встали из-за стола и направились пить кофе в гостиную. Стол в гостиной был завален иллюстрированными журналами. Здесь больные дожидались своей очереди.

Оба окна была раскрыты настежь. Стоял теплый майский вечер, и в парижском воздухе, несмотря на обилие машин, пахло весной. Жители квартала семьями прогуливались по бульвару Вольтера, а двое мужчин на террасе кафе напротив уже сидели без пиджаков.

Когда разлили кофе, женщины принялись за вязанье, расположившись на своем обычном месте в уголке гостиной. Пардон и Мегрэ возле окна, а молодой супруг Алисы, не зная, к кому примкнуть, в конце концов сел рядом с женой.

Было решено, что мадам Мегрэ станет крестной матерью будущего ребенка, для которого она уже вязала кофточку.

Пардон зажег сигару, Мегрэ набил трубку. Им не очень хотелось беседовать, и воцарилось довольно долгое молчание, нарушаемое лишь доносившимся до них негромким разговором женщин.

Наконец, доктор первым произнес, словно говоря сам с собой:

— Еще один из тех дней, когда я жалею, что не выбрал себе другую профессию.

Мегрэ не стал расспрашивать, не стал вызывать его на откровенность. Он любил доктора Пардона, считал его настоящим человеком в полном смысле этого слова.

Доктор украдкой взглянул на часы.

— Это может продлиться три, даже четыре часа, но не исключено, что она вызовет меня в любую минуту…

И он продолжал, избегая подробностей, так, что Мегрэ приходилось только догадываться:

— Скромный портной, польский еврей, живет на улице Попенкур, над лавкой торговца лекарственными травами… Пятеро детей… Старшему девять, а жена уже беременна шестым…

Доктор невольно бросил взгляд на живот своей дочери.

— Современная медицина не в силах его спасти, а вот уже пять недель он никак не может умереть… Я сделал все, чтобы уговорить его лечь в больницу… Но стоит мне произнести это слово, как он приходит в отчаяние, призывает на помощь близких, плачет, стонет, умоляет их не увозить его силой…

Пардон не получал удовольствия от сигары, единственной сигары, которую позволял себе выкурить за день.

— У них всего две комнаты… Малыши орут… Жена дошла до предела… Лечить бы следовало ее, но в такой обстановке ничего не сделаешь. Я был там перед обедом. Сделал мужу укол, жене дал успокоительное… На них теперь это уже не действует… Пока мы обедали, он снова стал стонать, потом выть от боли, а жена совсем выбилась из сил…

Мегрэ сделал затяжку и пробормотал:

— Кажется, я понял…

— По закону, как врач, я не имею права прописывать ему еще одну дозу… Она просит меня об этом по телефону уже не первый раз…

Он посмотрел на комиссара, словно взывая к его снисходительности.

— Поставьте себя на мое место.

Он снова посмотрел на часы. Сколько времени больной еще может бороться?

Вечер был теплый, и весенний воздух навевал какую-то истому. В углу гостиной тихо переговаривались женщины под монотонное постукивание спиц.

Мегрэ задумчиво произнес:

— Конечно, это совсем другое дело. И мне не раз приходилось жалеть, что я не выбрал другую профессию…

Это не было похоже на обычную беседу, когда реплики следуют одна за другой. Разговор прерывался минутами молчания, во время которых от трубки Мегрэ медленно поднимались клубы дыма.

— С недавних пор полиция уже не имеет прежних прав и, следовательно, не несет прежней ответственности.

Это были мысли вслух. И комиссар и доктор Пардон чувствовали, как они близки друг другу.

— За годы своей работы я наблюдал, как постепенно уменьшались наши права в пользу чиновников судебного ведомства… Не знаю, хорошо это или плохо… Во всяком случае, в наши функции никогда не входило судить… Это дело суда и присяжных решать, виновен человек или нет и в какой степени можно считать его ответственным.

Он намеренно вызывал друга на разговор, потому что видел, как тот взволнован, понимал, что все мысли доктора на улице Попенкур, в двух комнатках, где умирает поляк-портной.

— Даже при современном состоянии законодательства, даже учитывая, что фактически мы являемся только орудием прокуратуры и судебных следователей, бывают все же минуты, когда нам приходится принять решение, которое может повлечь за собой серьезные последствия… Ведь в конечном счете только после нашего расследования, после того, как мы соберем какие-то материалы, судьи, а вслед за ними присяжные составляют себе определенное мнение… «Достаточно только взять человека на подозрение, вызвать на набережную Орфевр, допросить членов его семьи, друзей, консьержку, соседей, чтобы изменилась вся его жизнь…».