Елена Афанасьева - Колодец в небо
Но меня все это уже не касалось. Время моего стрингерства миновало. Надолго или навсегда, не знаю, но миновало. А жаль… Сейчас бы, обвешанная камерами, уже бежала в сторону пожара.
– Побегу, посмотрю, что к чему, и тебе звякну, от телика информации не дождешься, – крикнул Джой.
И выскочил за дверь прежде, чем я успела вспомнить, что обычный джойкин мобильник так остался у опального олигарха. Этого мне только не хватало! Кремль горит, сын убежал. А что если там погром, как во время футбольного чемпионата мира?
Вышла на балкон. У нас под окнами вроде бы тихо. Дым валит, зарево, а ни криков, ни бушующей толпы. И зарево идет откуда-то сильно справа от моего балкона. Если и Кремль горит, то явно не Спасская башня. А что?
Что-что! Что запрещает беременной женщине подышать свежим воздухом и самой все поверить. В былое время уже снимала бы пленку за пленкой. Жутко, аж руки чешутся, хочется зарядить камеру и идти, бежать – нет, бежать мне теперь нельзя, но хотя бы идти снимать.
Говорят, беременным на пожары смотреть не велено, рыжий ребеночек родится. Ну и пусть. Будет моя девчонка рыженькой. Хотя что там Лика про немецкую примету рассказывала – встретишь с утра первым рыжего парня, удача будет, а девку – и тебе не повезет. Хотя это Лика своего первого мужа к его второй рыжей жене ревновала. Но и Григорий Александрович, бывший хозяин этой квартиры, рассказывал, что родился во время лесных пожаров. Мама смотрела на огонь, оттого у него всегда были сложные отношения с огнем.
Значит, идти мне нельзя. Но и сидеть здесь нельзя. При чрезвычайках мне никак нельзя сидеть на месте – с ума сойду, девочке от этого легче не будет.
Как летом, когда на меня все беды сразу валиться начали, говорил Арата? «Если нельзя избежать опасности, нужно стремиться в ее центр!» В центр не буду, но с краешка, одним глазком… и парой кадров. Одну пленочку сниму, и все. Или две. И еще на цифровик… Нельзя же запрещать беременной женщине заниматься любимым делом. Грех.
Поснимала…
Пока обошла подступы к Кремлю, основательно перекрытые милицией в день выборов президента, сообразила, что горит не Кремль, а что-то виднеющееся из-за него. Но картинка все равно была ирреальная. Зарево над Кремлем! Я еще с балкона несколько кадров на цифровик сделать успела и по мейлу в агентство скинуть – пусть на ленту выдают. Я у них больше не работаю, но проходить мимо сенсаций отучить себя не могу. Если наш телик молчит, может, хоть чужое агентство мой кадр выдать успеет.
Выхожу на улицу. По Ильинке проход перекрыт. Придется мимо Политехнического обходить и по пути соображать, что там случилось? Снова теракт в торговом комплексе на Манежной? Или университет горит? Или Манеж? Или библиотека Ленина? Или румянцевский особняк? И только выйдя на Лубянскую площадь, соображаю – Манеж!
Тяжести мне таскать нельзя, кофр для меня теперь под запретом. Две камеры по обе стороны от живота, и все.
Ну куда меня несет, а? Без меня кончину детища Бове не запечатлеют? Нет, иду, топаю, с каждым шагом все яснее ощущая в холодном воздухе запах гари. И снимаю-снимаю-снимаю! Как наркоман, дорвавшийся до иглы. Кадр за кадром. Только бы рассованных по карманам пленок хватило! Запоем снимаю. Так я, наверное, после родов напьюсь! Не водки, не шампанского – воды. Просто воды, которую мне из-за моих отеков приказала резко ограничить Марина. Просто возьму кувшин и буду пить-пить-пить, не боясь повредить ребенку. Буду пить-пить-пить, как сейчас снимаю-снимаю-снимаю!
Боже ты мой, как я, оказывается, без дела соскучилась. Какой это кайф, ловить кадр. И быть этим кадром защищенной. Вечно я хватаюсь за фотоаппарат, как за бронежилет от собственного страха. Что бы ни происходило, я фотоаппаратом, собственной профессией защищена от страха, и от судорожной панической реакции на происходящее. Так было во время давних путчей, так было прошлым летом, когда взорвавшийся у нас во дворе мой старый «Москвич», едва не угробил моего старшего сына. Первым делом я всегда начинала снимать, чтобы не успеть испугаться. И теперь, когда, казалось бы, нет никакой материальной надобности добывать эти кадры для неродного уже агентства, все равно хватаюсь за профессию, как за спасательный круг.
И снимаю, снимаю, снимаю… И пожарных. И все же проснувшихся телевизионщиков. И удивительные ракурсы невероятного сочетания языков пламени, кремлевских стен и развешанных над улицами призывов прийти на выборы.
Снимаю, пока внутри меня что-то не щелкает. Не в животе. В голове.
Ясно, абсолютно ясно в огненных языках этого пекла вижу Никиту во все той же рубашке поло, в которой он ушел от меня последний раз летом и в которой месяц назад явился мне посреди сугробов.
Никита спокойно и твердо мне говорит: «Сейчас ты медленно и спокойно, но сию же секунду пойдешь обратно к дому. Сядешь в машину. Сама сядешь, никто за тобой приехать не успеет! Ни «Скорая», ни Димка, ни Олень тебя в этом хаосе не найдут. Сейчас ты вернешься к своей машине и поедешь в роддом! Немедленно!»
И я вслух отвечаю – нарядные зеваки, снимающие все происходящее на встроенные камеры своих мобильных и посылающие картинки своим друзьям, оборачиваются на ненормальную:
– Мне рожать только через десять дней! Я хорошо себя чувствую. И живот не каменный. И никаких схваток – ни ложных, ни истинных…
Но Никита откуда-то из пожара, все так же спокойно, предельно спокойно и даже замедленно, как всегда говорил в любой патовой ситуации, но тоном, не терпящим возражений, продолжает: «Ты вернешься к машине и поедешь в роддом. Как можно скорее!»
Разворачиваюсь, осторожно, чтобы не задеть живот, выбираюсь из толпы зевак. И, сокрушаясь, что не успела снять самое интересное, иду вверх по Охотному ряду, все еще мысленно споря с Никитой.
– Ну, хорошо-хорошо! С пожара я ушла, из толпы выбралась, но в роддом-то зачем?! Дома полежу. Если что Марине позвоню…
«Не заходя домой, сядешь в машину и поедешь в роддом! Быстрее! Как можно быстрее!», – откуда-то из глубины моего подсознания, не объясняя ничего, настаивает Никита.
Я уже давно иду спиной к пожару, но язычки пламени, то скрывающие, то просветляющие лицо мужа, скачут перед моими глазами. Что, если так, в языках пламени, он сгорал над своим океаном?
– Но мне нужно взять из квартиры приготовленный для роддома пакет с тапочками, рубашкой и послеродовыми прокладками…
«Не заходя домой! Иначе не успеешь! Димка тебе после пакет привезет»
Иду. Словно держась за руку Никиты, как шла за руку с ним к роддому больше двадцати лет назад.
На небольшом пригорке за «Метрополем» скольжу на обледенелом асфальте, но чудом не падаю – Никита удерживает?
За несколько сотен метров до своего «Магеллана» с каждым тяжелеющим шагом начинаю понимать, что привидевшийся мне муж прав. Схватки начинаются так внезапно и накатывают так стремительно, что еле успеваю забраться на высокую подножку машины и включить зажигание. Дальше срабатывает автопилот.
Схватки нарастают быстрее, чем мой «Магеллан» справляется даже с достаточно пустыми для Москвы воскресными улицами. Каждые пять минут… Каждые три минуты… Две… Полторы… Только бы доехать! Только бы доехать…
Никита откуда-то из вне меня убеждает – доедешь! Слышишь, Женька, ты доедешь! Ты сможешь! Ты все сможешь! Я с тобой! Я всегда буду с тобой! Я держу тебя за руку. Вытираю пот со лба. Кричать хочется? Кричи! Ори на всю машину! Вопи! Не бойся! Я подстрахую. Когда глаза закрываешь от боли, не бойся, я удержу руль. И не дам вам в аварию попасть. Машину в эту секунду веду я, а ты кричи, что есть сил кричи, только чуть-чуть придерживай руками руль… Совсем немного осталось. Стоп! Тормози! Гаишник за тобой уже третий перекресток с включенной сиреной летит – показательное задержание нарушителя организовывает…
Приходится тормозить. И пугать юного гаишника своими родами. И не объяснять же ему, почему я не боюсь одна за рулем.
Смешной мальчик. Я же не одна. Со мной Никита. Только никому об этом не расскажешь. Скажут – у бабы от поздней беременности крыша поехала, и будут правы. Но Никита со мной. Я точно знаю, что он со мной. Над всеми уже суетящимися вокруг меня акушерками. Над медсестрой, которая бормочет в трубку моего мобильника: «Уже рожает! Кто ж знал, что сегодня! Стремительные роды!» Над упакованной в медицинскую шапочку головой водящей в дверь родильного блока Марины – какое счастье, что Лешка нашел тогда мою похищенную Волчарой докторшу! Над потолками, над крышами этого модного родильного отделения, столь не похожего на выкрашенную грязно-бурой краской родилку, в которой двадцать лет назад появлялся на свет Димка.
Поверх земли и неба Никита со мной. Держит меня за руку. Считает вместе с акушеркой: «Раз-два-три… Еще одну схваточку продышим и тужиться будем!» Уговаривает: «Кричи, кричи во весь голос, так, чтоб я услышал». Улыбается. Держит за руку и улыбается, как умет только он. Разве что еще и Лешка…
