Бес в серебряной ловушке - Нина Ягольницер
Паолина замялась, но тетивщик понял ее:
– Не говорите Таддео, от кого это. Придумайте что-нибудь.
Послушница помолчала, и Пеппо решил, что сейчас его снова непререкаемо отправят восвояси, но вдруг теплый взгляд, уже не прячась, остановился на его лице:
– Таддео ужасно вел себя с вами. Зачем вы печетесь о нем?
Пеппо закусил губу:
– А как же милосердие к брату во Христе?
Он тут же пожалел о сорвавшейся с языка фразе, прозвучавшей с неприкрытым сарказмом. Но Паолина не отвела глаз:
– Я недавно при монастыре, Джузеппе, и еще не научилась рассуждать, как прочие сестры. Я пока не понимаю, как можно любить ненавидящих меня и молиться за проклинающих. Не научите ли меня?
Губы Пеппо невольно дрогнули – он ощутил, что его только что поставили на место, но его это отчего-то позабавило. Он покачал головой:
– Сестра, я плохой учитель. Сам без колебаний обругаю проклинающего в ответ. Но… не держать же зло на сумасшедшего. Я слышал, его тогда кто-то ударил. А ведь это из-за меня он устроил кавардак.
– Таддео не сумасшедший, – спокойно пояснила Паолина, – он просто ненавидит каждого, у кого две ноги и ничего не болит. А уж в чем его обвинить, Таддео найдет. На прошлой неделе он швырнул глиняной миской в парня, игравшего на лютне. Разбил тому лицо, вышиб два зуба и долго орал, дескать, тот назло ему похваляется, что все пальцы на месте.
Пеппо медленно кивнул:
– Я понимаю. Меня тоже иногда раздражают зрячие.
Паолина замялась, снова смутившись, и суховато отсекла:
– Ступайте, Джузеппе, мне пора. Господь благословит вас за милосердие.
…Уже второй раз Пеппо стоял, слыша, как удаляется шелест монашеского облачения, но на сей раз не торопился уходить. Попытался было подосадовать на неуместное упоминание своего увечья, словно просьбу о сочувствии. Но занимало его вовсе не это.
Почему она здесь?
Пеппо совсем не знал эту девушку. Ему было не до нее в тот ярмарочный день, когда от напряжения жгло в затылке, нервы стянул многожильный узел, сердце обгоняло ритм бубна, и нужно было не сбиться с этого ритма в вихре человеческих тел. Он помнил только тяжелые косы, захлестывавшие его вокруг плеч в разворотах, тепло кукольной талии под слоями ткани и совершенно незнакомый полынно-горьковатый запах. Она отчаянно мешала ему, отвлекая этим притягательным теплом и непривычным запахом, и Пеппо обрадовался, оставшись на площади один. Но было что-то невероятно глупое и глубоко ошибочное в том, что это хрупкое горячее существо заперто в зловонной богадельне, словно маленькая порывистая птица, случайно захлопнутая в необихоженном хлеву.
Удар колокола выдернул подростка из размышлений, он машинально встряхнул головой и медленно двинулся по улице прочь от церкви.
Глава 22
Причастие
Подошла к концу вторая неделя службы. Годелот получил новое обмундирование, первые в жизни сапоги и первое жалованье, а вместе с этими благами – твердое ощущение, что готов сунуть голову в петлю. Всего два месяца назад он расхохотался бы в лицо любому олуху, который сказал бы ему, каким бременем окажется несбыточная мечта. Теперь взамен дешевой камизы с обтрепавшимся воротом и подштопанными локтями у него были рубашки тонкого полотна, в кармане водились деньги, а свечу для чтения разрешалось попросту взять в кладовой, ни у кого не выпрашивая.
Из провинциального сироты он стал наемником венецианской аристократки – поистине головокружительный взлет для едва оперившихся крыльев! Только лучезарная улыбка удачи на поверку обернулась кривой гримасой уличного пьяницы.
В дорогом дублете хорошего сукна Годелот ощущал себя не солдатом, а жуком. Крупным странным насекомым, сидящим под хрустальным колпаком на всеобщем обозрении и вызывающим брезгливое любопытство. Одни однополчане его молчаливо ненавидели, другие почему-то остерегались. Служанки, лакеи, истопник и прочая челядь при виде его обрывали всякие разговоры и начинали суетливо и истово трудиться, будто прячась за хлопотами от взгляда подростка. Одна Филомена не изменяла своей основательной и размеренной манере, продолжая повседневные труды и иногда бросая на него косой неодобрительный взор.
Дом Фонци вообще был странным местом и подчас казался Годелоту заколдованным замком из старинных шотландских сказаний, какими в детстве его развлекал отец. Все здесь дышало богатством, ни в чем не было ни нужды, ни отказа, но казалось, что над всем этим блеском висит низкое серое осеннее небо, сеющее зябкую морось, – тень господского недуга.
Годелот ни разу даже мельком не видел хозяйку, но прислуга говорила вполголоса, никто не позволял себе громкого смеха или песен, и казалось, что в доме царит непрекращающийся траур. Но не заметил юноша и ни одного лица с кислым выражением навязанной чопорности. О герцогине тревожились, будто о родной матери, и в этом беспокойстве не сквозило ни единой фальшивой ноты. Однажды, войдя в кухню, шотландец застал там всхлипывающую прачку, что складывала скатерти в ларь, утирая слезы краем передника. Уже через час он услышал, как лакеи вполголоса судачат, что герцогиня сегодня очень плоха.
Богом этого мирка был доктор Бениньо, единственный, кого допускали к хозяйке днем и ночью и кто умел облегчить страдания парализованной. Челядь преклонялась перед ним, солдаты приветствовали его, как офицера, и даже полковник при редких встречах отвешивал врачу сдержанный поклон. Сам же эскулап не выказывал ни тени высокомерия, был одинаково обходителен с каждым, вплоть до мальчика, выносившего печную золу, и орлиным взглядом следил, чтобы в доме никто даже не чихал.
Словом, двор Каменной Королевы был на свой лад необычен и при других обстоятельствах непременно заинтриговал бы Годелота. Но бывшему кирасиру графа Кампано не нашлось места в этой пышной и мрачной цитадели, так быстро успевшей стать ненавистной ему. Все здесь было чужим, холодным, враждебным. Матовый блеск резного дерева и тусклое мерцание бронзы, одухотворенно-безжизненные лица, глядящие с картин, и высокие окна с цветными орнаментами, словно в церкви. Даже огонь в очаге здесь не испускал должного тепла.
Годелот безмолвно и непроницаемо выслушивал распоряжения капрала Фарро, безупречно чистил оружие, никогда не опаздывал ни к молитве, ни в караул и чувствовал, что совсем скоро выдержка изменит ему.
Он стал молчаливым затворником и все свободное от службы время проводил в уединении своей каморки, никому не показываясь на глаза. Он зачитал «Гверино Горемыку» едва ли не до дыр, но и думать не мог попросить у капитана разрешения отлучиться в книжную лавку. Изнемогая от одиночества и тоски, он рисовал на полях книги щепкой, испачканной в свечной копоти, какие-то бессмысленные узоры, а от подступавших воспоминаний хотелось по-волчьи
