Элизабет Редферн - Музыка сфер
Пока он быстро шел назад в Холборн, липкая ночная жара просачивалась в его кожу, а запахи пива и курева, бившие из дешевых кабаков в этом конце Игл-стрит, оглушали его обоняние. С начатом лета в этой части Лондона вновь забушевала тифозная горячка. Взглянув на небо, туда, где Юпитер на юге ровно сиял над крышами, Ротье вспомнил, что древние верили, будто эту болезнь порождало тройное взаимодействие Сатурна, Юпитера и Марса. Теперь было известно, что многие болезни порождаются нищетой, грязью и скученностью. Тем не менее, подумал Ротье, врачи вроде него были так же бессильны в борьбе с этими бичами человечества, как и древние.
Ему в уши ударило дребезжание шарманки, игравшей где-то поблизости. Наконец, добравшись до своего дома, он начал подниматься по лестнице к себе в комнату, но, внезапно вспомнив, что его запасы опия почти исчерпались, он снова вышел на улицу и зашагал к лавке аптекаря по Дин-стрит мимо продавца газет на углу, выкрикивавшего последние новости. И под бряцанье колокольчика, войдя внутрь лавки, он увидел, что аптекарь погружен в чтение листка, на котором едва высохла типографская краска. Старик прищелкивал языком, водя пальцем по каждой строчке, иногда отвлекаясь, чтобы поправить очки на остром носу. Когда он увидел Ротье, стоящего в сумраке у двери, он дружески поднял голову и сказал:
— Очень скверное дело, мой французский друг, очень скверное.
Ротье, думая о вспышке тифа вокруг Филд-лейн, ответил.
— Да, сквернее некуда.
— О да. Столько погибло этих бедных солдат.
Ротье резко вскинул голову.
— Солдат? То есть как? О чем вы говорите?
— Да о тех ребятах, которых высадили на Кибероне. О ваших бравых французских ребятах. Или вы еще не слышали новости?
— Я никого не видел. И не слышал ничего…
Аптекарь так затряс головой, что очки чуть было не слетели с его носа.
— Почти все убиты, да-да. Они ждачи, что подойдут еще солдаты и поддержат их, так тут говорится. Но те не появились…
Ротье прошептал:
— Дайте мне взглянуть…
Аптекарь протянул ему листок, Ротье взял его дрожащими руками, и перед его глазами затанцевали слова:
«…из всех разнообразных событий, какими отмечен ход нынешней войны, наиболее горестным по-человечески и самым губительным по последствиям является то, о котором мы поведаем сегодня. Шесть или семь тысяч жертв, сражавшихся во имя самого справедливого дела, во имя религии их предков и за восстановление Трона их законного Монарха против шайки звероподобных узурпаторов, сражавшихся, короче говоря, за избавление своих близких, оставшихся во Франции, от ига тирании, пали жертвами своих варварских врагов. Некоторые были убиты саблями, оборвавшими их несвершившиеся карьеры, другие сдались врагам-каннибалам, избежав смерти на поле брани для того лишь, чтобы принять ее более жестоким и жутким образом согласно гнусному обычаю революционного трибунала… Как выяснилось, республиканский генерал Гош, получив весьма значительные подкрепления, численностью, как полагают, в 40 тысяч человек, атаковал роялистов на Полуострове. Эмигранты никогда такими силами не располагали: по сообщениям, их всего было лишь четыре тысячи помимо четырех тысяч шуанов. Обстоятельства этой катастрофы известны столь мало, что мы можем сообщать о них, исходя лишь из слухов, согласно которым ожидавшееся подкрепление из внутренней области было предательски заманено в ловушку».
— Катастрофа, — сказал аптекарь. — Отвезти этих ребят туда на английских кораблях и бросить там умирать. Ну и цена!
Ротье сунул листок назад аптекарю и подумал: «Золото!» Золото в подзорной трубе, потерянной Александром Уилмотом. Это была плата. Они все-таки получили письмо и с сокрушающим результатом использовали содержащееся в нем известие.
Он взял опий, заплатил за него и неверной походкой вышел на темную улицу, где все еще дребезжала шарманка. Его заключительное обязательство было оплачено… Но такой ценой!
Вернувшись к себе, он запер дверь и сжег в камине все свои бумаги, пока вонь тлеющего пепла не обожгла ему ноздри. Сжег он и «Мифологию» Лефевра, вырывая страницу за страницей из маленькой книжки и кидая их в огонь, пока ни одной не осталось. Только тогда он заметил, что локон рыжих волос упал на пол. Он нагнулся поднять его и нежно подержал в руке, будто средоточие всего испытанного им счастья. И на мгновение что-то сходное с надеждой вспыхнуло в его удрученном сердце, ибо он выполнил то, что от него требовалось взамен на обещанную свободу для него, Гая и Августы.
Его пальцы сомкнулись на локоне, сминая его. Как долго, упрекнул он себя, стоя в этой сумрачной комнате, как долго, глупец, ты будешь и дальше себя обманывать? Для Августы в ее видении свободы ему места нет. И, глядя на свой большой стиснутый кулак, он задумался над тем, когда в нем пробудилось сознание, что любовь, пожиравшая его так долго, умирает?
Он бросил локон Августы в камин и смотрел, как волосы скручиваются и белеют на дотлевающих углях. Прах, подобно всему остальному.
И одновременно сознание, более не скованное надеждой, заполнил хаос безответных вопросов. Первые холодные пальцы страха заползли в его кровь, тень страшного подозрения становилась все чернее. В эти последние напряженные недели он был слишком занят обеспечением отсылки своих писем по их роковому назначению, чтобы тратить бесценное время на сомнения или размышления, но теперь он спросил себя: если сведения, которыми он снабдил своих английских связных в дни дела Шовелена, были столь ценными, почему они не использовали его следующие два года или хотя бы не напомнили о себе каким-либо образом?
Не потому ли, что они с самого начала подозревали, что он работает на республиканцев?
Угли в камине иногда еще вспыхивали огнем, но он похолодел. Закрыв глаза, он вспомнил, какое испытал облегчение, когда в гостинице за Тайберн-лейн ждал своего разоблачения как шпиона. Но Кроуфорд, наоборот, взял его на службу британскому правительству. Как легко было узнать именно то, что ему требовалось, у словоохотливого Прижана! Кто угодно мог бы заверить Кроуфорда, что Прижан не двуличен. Но вместо того выяснение было поручено ему, Ротье. ПОЧЕМУ? Он провел по лбу дрожащей рукой.
Не потому ли, что Кроуфорд знал, с какой поспешностью Ротье отошлет сведения, выпытанные у Прижана, прямо в Париж?
Не потому ли, что англичане хотели, чтобы экспедиция потерпела неудачу?
Теперь им овладела лихорадка. Как мог быстрее, он уложил в кожаный баул оставшиеся книги и инструменты, а также лекарства. И все-таки был двенадцатый час, когда он кончил сборы. Он погасил свечи, запер дверь и в смутном свете уличных фонарей быстро прошел по Игл-стрит к конюшне на задворках гостиницы «Белый кабан». Ему казалось, что за ним кто-то идет. Или он всегда теперь будет слышать за собой шаги преследователей?
Конюх все еще был там, завершая приборку при свете фонаря.
— Вам лошадь требуется, мусью Ротье, в такое-то время? — весело осведомился он, опираясь на грабли, которыми сгребал разбросанную солому. — Ну да вы, доктора, всегда при своем деле.
Положив грабли, он вывел кобылу Ротье из стойла во двор и оседлал ее. Ничего не ответив, Ротье угрюмо сунул ему монету, взгромоздился в седло и словно в темном кошмаре, от которого не мог пробудиться, поехал по знакомым улицам — по Оксфорд-роуд, и по Тайберн-лейн, и мимо опустевшего, поглощенного ночью Гайд-парка. Где-то слева от него за огородами и казармами был трактир, куда его привезли для встречи с Ричардом Кроуфордом. Да, его провели. На его руках кровь тысяч французов. Он свернул на запад у сторожки, как делал уже столько раз, и направил лошадь по тракту через поля. Тут, где не было домов и звезды с насмешкой пылали над ним, он придержал лошадь и посмотрел в небо — и жалел, что он не мертв, как все те солдаты на пляжах Бретани.
Он услышал внезапный гром приближающихся копыт и повернул кобылу к обочине. Ночная почтовая карета промчалась мимо на расстоянии дюйма. Кучер осыпал его проклятиями, полоумного дуралея, и карета загромыхала дальше. Опустив поводья, Ротье уставился во тьму. Его лошадь принялась щипать придорожную траву.
Англичане и Кроуфорд с самого начала знали, что он работает на республиканцев. Они использовали свои секретные сведения, чтобы вести другую закулисную игру, в которой он был пешкой, из которой он и другие вычеркивались, едва переставали быть нужными. Подобрав поводья, он затрусил на усталой кобыле к дому Монпелье, потому что обещал им безопасность, а какой бы ни была подоплека всего этого, одно оставалось ясным: Гаю и Августе грозила опасность. Как и ему.
Он оставил лошадь у парадного крыльца, быстро вошел в дверь. Незапертую, без всякого присмотра. Когда он начал подниматься по лестнице, до него, эхом отдаваясь в пустом доме, донеслись крики человека, исторгнутые невыносимой болью.
