МАЙЛС ДЭВИС - АВТОБИОГРАФИЯ
В черных был тогда шик. Когда бары Сент-Луиса закрывались, все ехали в Бруклин — послушать музыку и погудеть всю ночь. Рабочие Ист-Сент-Луиса и Сент-Луиса пахали как проклятые на консервных заводах и бойнях. Так что после работы они словно с цепи срывались. И не намерены были слушать всякую дрянь — тут же расправились бы с кретином, который осмелился бы впендюрить им халтуру. К своему свободному времени и к своей музыке они относились серьезно. Поэтому мне и нравилось играть в Бруклине. Люди по-настоящему вслушивались в то, что ты играл. Играть кое-как было невозможно — тебе тут же врезали бы. Я сам всегда любил честность и терпеть не могу людей, которые думают иначе.
Примерно тогда же я начал регулярно зарабатывать деньги, совсем небольшие. Мои учителя в Линкольне знали, что я серьезно хочу стать музыкантом. Некоторые из них слышали меня в Бруклине в выходные или на других джемах. Но я поставил себе целью хорошо учиться в школе, иначе мать с отцом запретили бы мне играть. Я стал больше заниматься.
Когда мне было шестнадцать, я познакомился с Айрин Берт, она в школе Линкольна со мной училась. У нее были очень красивые ступни. А мне всегда страшно нравились маленькие женские ножки. Рост у нее был около пяти футов и шести дюймов, а весила она около 103 фунтов. Худенькая и стройная, похожая на танцовщицу. А кожа у нее была с желтоватым отливом. Ну знаешь, вроде бы даже светлая, как это бывает у чернокожих. Она была хорошенькая и клевая, с отличной фигурой, но больше всего мне нравились ее ступни. Она была немного старше меня — кажется, она родилась 23 мая 1923 года — и училась на несколько классов впереди меня. Но я ей нравился, а у меня она была первой настоящей подружкой.
Она жила на Гусином холме, в той части Ист-Сент-Луиса, где постройки мясокомбината и хлевы, в которых после разгрузки с поезда держали коров и свиней. Там в основном жили черные бедняки. В воздухе постоянно стоял отвратительный запах паленого мяса и шерсти. А к этому запаху смерти примешивался запах навоза. Получалась странная, жуткая смесь. Это было далеко от моего района, но я часто ходил туда к Айрин. Иногда один, иногда с Мил лардом Кертисом, который к тому времени стал звездой футбола и баскетбола. Кажется, он был капитаном футбольной команды.
В Айрин я был сильно влюблен. Испытал с ней свой первый оргазм. Помню, как в первый раз все это выплеснулось из меня — я подумал, что описался, вскочил с кровати и побежал в ванную. У меня как-то и до этого был сексуальный сон — мне снилось, что я на яйце катаюсь, а оно разбилось. Но такого, как в тот первый раз с Айрин, я никогда не испытывал.
По выходным мы с Айрин обычно ездили на трамвае в Сент-Луис по мосту через Миссисипи. Мы приезжали в «Сару и Финни» — самый богатый тогда черный район в Сент-Луисе — прямо к «Комете», лучшему кинотеатру для черных. Все путешествие обходилось нам в сорок центов. И всюду я таскал с собой трубу — ведь всегда мог представиться случай поиграть. Мне хотелось быть готовым, и иногда так и случалось.
Айрин танцевала в одной из трупп Ист-Сент-Луиса, причем отлично. А я всегда плохо танцевал. Но почему-то с Айрин у меня все получалось. Она как-то ухитрялась расшевелить меня, и с ней я не спотыкался и не выглядел идиотом. Она помогала мне выглядеть так, будто я знаю, что делаю. Тогда я мог танцевать только с Айрин или с сестрой Дороти. А вообще-то совсем не любил танцевать, слишком был застенчивый.
Айрин жила с матерью, хорошей женщиной — сильной и красивой, как она сама. Ее отец, Фред Берт, был сборщиком ставок. Он был игроком, такой высоченный дядя. Еще у нее был младший сводный брат Фредди Берт, которого я учил играть на трубе. Он довольно хорошо играл, но я был с ним очень строг, как мистер Быокенен со мной. Когда я закончил школу Линкольна, Фредди стал первой трубой школьного оркестра. Сейчас он директор школы в Ист-Сент-Луисе. Славным парнем вырос этот Фредди-младший.
У Айрин был еще один братик, Уильям, пяти-шести лет, он мне очень нравился. Этот Уильям был очень хорошенький, с курчавой головой, но тощенький и все время кашлял. Однажды он серьезно заболел, по-моему, воспалением легких или чем-то в этом роде. В общем, к нему пришел врач. А так как Айрин знала, что я подумываю о том, чтобы стать врачом — по стопам отца, но только не дантистом, конечно (об этом мало кто знал), она позвала меня послушать, что скажет доктор. Врач пришел, один-единственный раз взглянул на Уильяма и объявил, абсолютно спокойно, что ничем не может помочь. Что еще до утра Уильям умрет. Он нес все это дерьмо, а меня такое зло на него взяло. Знаешь, я очень долго не мог понять, как у него повернулся язык сказать такое — и так равнодушно. Меня от него просто затошнило. Уильям и вправду умер рано утром на следующий день — дома, на руках у матери, его даже в больницу не взяли. Эта история тогда жутко на меня подействовала.
Потом уже я пошел к отцу и спросил, как это мог врач сказать, что утром мальчик умрет, и ничего не предпринять. Он же доктор, эта сволочь. Он не помог из-за того, что у них нет денег, или почему? Отец, зная, что я задаю ему эти вопросы из интереса к медицине, сказал: «Вот если придешь к некоторым докторам со сломанной рукой, они просто ее отрежут, не пытаясь вылечить, на лечение ведь нужен труд. Слишком много усилий. Намного легче отрубить руку. Тот врач из такой породы, Майлс. Их всюду хватает. Такие люди становятся врачами из-за престижа и денег. Они не любят медицину, как я ее люблю или как ее любят мои друзья. К таким лучше не обращаться, если тебе действительно плохо. Только чернокожие бедняки идут к таким докторам.
А те плюют на них. Вот поэтому тот врач и вел себя так равнодушно. Уильям его совершенно не волновал, понимаешь?»
Я согласно кивнул. Но, черт побери, эта гнусная история совершенно выбила меня из колеи.
Позже я узнал, что у этого врача большой хороший дом, что он богат и имеет собственный самолет. Но нажился-то он на черных бедняках, которых за людей не считал. Ну и вонючее дерьмо. Я все время думал о том, как умер Уильям, и о том, что сказал мне отец о врачах.
До меня никак не могло дойти, как можно посмотреть на человека, чье сердце еще бьется, и просто сказать, что он умрет завтра утром, — и ничего не сделать, чтобы спасти его! Хотя бы облегчить боль. Мне все-таки казалось, если чье-то сердце еще бьется, этот человек имеет шанс выжить. Я решил, что хочу стать врачом, чтобы постараться спасать жизни таких, как Уильям.
Но сам знаешь, как это бывает. Говоришь, что хочешь стать тем-то, а потом тем-то. А потом всплывает что-то совсем другое и вытесняет из головы все старое — особенно в молодости. Музыка просто-напросто вытеснила медицину из моей головы. Если та вообще там была. Я решил, что если к двадцати четырем годам из меня не выйдет музыканта, займусь чем-нибудь еще.
И вот этим «чем-нибудь еще» была для меня медицина.
Но вернемся к Айрин. Мне кажется, то, как умер Уильям, еще больше сблизило нас. Мы после этого вообще не разлучались. Она всюду со мной ходила. Отцу, правда, она никогда не нравилась.
А вот матери нравилась. Мне непонятно, почему она не нравилась отцу, но так уж было. Скорее всего, он считал, что она недостаточно хороша для меня. Может быть, он думал, что раз она старше, значит, просто хочет меня использовать. Не знаю, в чем тут было дело, но я своего
отношения к Айрин не поменял. Я в нее сильно был влюблен.
Именно Айрин, когда мне было семнадцать, уговорила меня пойти к Эдди Рэндлу и попросить работу в его оркестре. Оркестр Эдди Рэндла «Синие дьяволы» [2] был в то время страшно популярным. Эти стервецы играли на отрыв. Мы были у Айрин, она стала меня уговаривать позвонить Эдди, я попросил ее дать мне телефон и набрал его номер. Когда он взял трубку, я сказал: «Мистер
Рэндл, я слышал, вам нужен трубач. Меня зовут Майлс Дэвис».
Он ответил: «Да, мне нужен трубач. Приходи на прослушивание».
Так я оказался в клубе «Элкс» в центре Сент-Луиса, рядом находился и клуб «Рамбуги». Надо было подняться по длинной узкой лестнице на второй этаж, а там был переход в отдельное здание. Это был черный район, в заведении всегда было полно чернокожих, понимающих толк в музыке. Там и играл Эдди Рэндл. Его оркестр еще называли «оркестром Рамбуги». Меня и еще одного трубача прослушали и взяли на работу.
«Синие дьяволы» так хорошо играли модную танцевальную музыку и среди них было так много отличных музыкантов, что, несмотря на разные музыкальные пристрастия, публика на них валом валила. Однажды зашел Дюк Эллингтон и, услышав басиста Джимми Блэнтона, который играл с нами как гость, сразу же нанял его.
Еще в «Синих дьяволах» был альт-саксофонист Клайд Хиггинс, лучше него я никогда никого не слышал. Его жена Мейбл играла у них же на фортепиано — отличная музыкантша и отличная женщина. Правда, она была чудовищно толстая, а Клайд — чудовищно худым. Но она была особенной — с живой душой. Я у нее многому научился — разным приемам и тонкостям на фоно, и этот опыт помог мне быстрее расти как музыканту.
