Джон Робертс - Заговор в Древнем Риме

— Только не хозяин, — поправил меня стражник. — Хозяина у него явно быть не может. Взгляни, квестор.

Я подошел поближе, и толпа расступилась. Хотя тога закрывала голову покойного, торчавшая из-под покрова туника давала возможность разглядеть пурпурную, простирающуюся от каймы до воротника полосу — не широкую, как у сенатора, а тонкую, служащую знаком отличия всадника. Человек лежал ничком, из-под складок его одежды выглядывала рука, на которой в утренних сумерках переливалось несколько увесистых золотых колец. Из спины у него торчал кинжал, вокруг которого на белоснежной тоге образовалось кровавое пятно.

— Эй! — обратился я к ночным стражам, державшим в руках пожарные ведра. — Оттесните толпу назад. И следите, чтобы улица была свободна для прохода.

Я присел на корточки рядом с убитым, стараясь не испачкать тогу и, главное, ненароком не коснуться трупа. Не то чтобы я боялся призраков и мертвецов, но, если бы случайно дотронулся до тела покойного, мне пришлось бы проводить утомительный ритуал очищения, прежде чем войти в храм.

Рукоятка кинжала была покрыта причудливой гравировкой. К сожалению, на улице было еще довольно темно, поэтому разглядеть ее более внимательно я не сумел, но дал себе слово сделать это позже. Об убитом до приезда заведовавших устройством похорон либитинариев нельзя было предположить ничего, кроме социального положения. Я был разочарован, обнаружив, что пурпурная полоса на его тунике не оказалась шире — хотелось увидеть на его месте кое-кого из сенаторов. И что еще хуже, убитый не был патрицием. В противном случае у меня еще оставалась бы надежда обнаружить под задравшейся тогой лицо Клодия.

Спустя несколько минут сквозь толпу, расступавшуюся в благоговейном трепете при виде его фасций, стал пробираться ликтор. Вслед за ним шествовал знакомый сенатор. Это был Гай Октавий, который в нынешнем году занимал должность председателя суда присяжных. При его приближении я встал.

— Претор Руф направил меня подготовить отчет по этому делу, — заявил он. — Полагаю, вряд ли найдутся свидетели происшедшего?

— А когда они вообще были? — риторически заметил я.

— Кто он такой?

— Сам бы хотел это знать, — ответил я. — Но скоро, думаю, узнаем. А вот и распорядитель похорон собственной персоной.

В конце улицы показались люди, один вид которых заставлял римлян отшатнуться. К нам направлялись служители Либитины в сопровождении жреца с молотком на длинной ручке. У них были заостренные этрусские бороды. Облачены они были в красные туники, высокие котурны и широкополые фетровые шляпы. Вид их был столь устрашающим, что вряд ли кто пожелал бы взирать поутру на такое зрелище. Шарахаясь от них прочь, люди выставляли вперед из-под сжатых кулаков большие пальцы или, достав маленькие амулеты в форме фаллосов, направляли их в сторону либитинариев.

Жрец молча приблизился к телу и коснулся его своим молотком, призывая богиню преисподней. Когда его помощник открыл коробку, жрец принялся что-то нараспев произносить над телом усопшего, время от времени посыпая его пудрой и окропляя какой-то жидкостью из шкатулки.

— Переверните его на спину, — распорядился Октавий, когда обряд очищения подошел к концу.

Помощники жреца присели на корточки возле трупа. Один из них вырвал из мертвой плоти кинжал и беззаботно швырнул его на мостовую. После этого, взяв тело за плечи и колени, они вдвоем перевернули его на спину.

Убитый был мне незнаком. Глаза и рот у него остались открытыми, а на лице застыла неописуемая гримаса ужаса. Другая рука, открывшаяся для обозрения, была так же щедро украшена золотыми кольцами.

— Кто-нибудь знает его? — громко спросил Октавий.

Поднялся гул, люди в недоумении пожимали плечами. Потом из толпы вышел мужчина и сказал:

— Это Маний Оппий, господин. Он живет… вернее, жил неподалеку отсюда. Мне приходилось несколько раз доставлять ему в дом сандалии. Моя лавка находится вон на том углу.

— Вот и хорошо. Проводишь этих людей к нему домой. Его семейство захочет получить тело. — И, обернувшись ко мне, добавил: — Не знаешь, Оппии, часом, не ростовщики?

— Пожалуй, что так, — ответил я.

Впереди на улице появилась небольшая процессия. Приближалась какая-то важная персона в сопровождении свиты друзей, клиентов и прислуги.

— Это что еще такое? — с раздражением проговорил Октавий.

В следующий миг его лицо уже выражало откровенную тревогу.

— О нет! Останови его!

Я бросился вперед, чтобы преградить путь тому, кто вселил в моего собеседника такой ужас. Им оказался не кто иной, как Гай Юлий Цезарь. Увидев меня, он улыбнулся, хотя его лицо явно выражало недоумение.

— Доброе утро, Деций Цецилий. Что тут произошло?

— Убийство, Гай Юлий. Кто-то заколол кинжалом всадника по имени Оппий. Много крови.

— Говоришь, его звали Оппий? — Известие явно заинтересовало Цезаря. — Но уж, надеюсь, не Гай Оппий?

— Башмачник сказал, что его звали Маний. Тело распорядился убрать судья Октавий.

— Никакого Мания Оппия не знаю. А вот Гай Оппий — это мой друг. Надо бы навести справки. Благодарю, что предупредил меня, Деций. Будь на его месте Гай Оппий, это была бы большая потеря для города.

Он натянул тогу на голову, как будто собирался совершить жертвоприношение, обвив ее складками свою руку, чтобы, проходя мимо тела в сопровождении своей свиты, не увидеть лица покойника. Ему было необходимо отгородить от мертвеца свой взор, но, будучи Цезарем, он сумел превратить это действие в театральный жест.

Несколько недель назад испустил дух старый Великий понтифик, и на его место был избран Гай Юлий. Это событие, ставшее в городе притчей во языцех, вызвало всеобщее удивление, ибо на должность первосвященника Рима заступил человек, более прочих прославившийся своими бесчисленными кутежами. Одно из ограничений, которое накладывал на него столь высокий сан, заключалось в том, что ему не позволялось видеть человеческую кровь.

— Не найдется ли у кого-нибудь медной монеты? — осведомился жрец.

Порывшись в своем кошельке, я отыскал медный асе и бросил его одному из помощников жреца. Тот положил его покойному под язык. Больше я ничего не мог сделать для бедняги, который, нарушив рутинный распорядок моего дня, избавил меня от скуки.

Либитинарии положили тело на носилки. Я поднял кинжал и, поскольку тога покойного все равно была испорчена, вытер об нее окровавленный клинок. Он навел меня на размышления.

— Кто-нибудь из вас может сказать, как давно его убили? — спросил я у похоронщиков.

— Во всяком случае, тело еще не совсем остыло, — ответил один из них. — И не успело окоченеть. Значит, смерть наступила не более трех часов назад.

Покойного унесли, а мы с Октавием направились к Форуму. Держа клинок высоко, чтобы его было всем видно, я сказал своему спутнику:

— Это вещественное доказательство. Призываю тебя засвидетельствовать, что я не нарушаю римского закона, запрещающего носить оружие в пределах городской черты.

Он засмеялся.

— Если бы мы все его соблюдали, у судов не было бы другой работы. Кстати, часом, не знаешь, что это за кинжал?

Я пожал плечами. Клинок у него был не широким, как у пугио, и не изогнутым, как у сики, излюбленного оружия уличных головорезов, а прямым и обоюдоострым, с толстой прожилкой посередине. Эфес был отлит из бронзы, а рукоять сделана из куска кости, на которой довольно грубо была выгравирована змея. Она извивалась спиралью от рукояти до головки эфеса, позволяя удобно сжимать оружие в руке. Головка эфеса представляла собой обыкновенный бронзовый наконечник в форме гриба.

— Кинжал самый заурядный, — сказал я. — Такой можно приобрести в любой лавке ножевых изделий.

— Как всегда, никакого толку от вещественного доказательства, — заметил Октавий. — Почему бы на рукояти не написать, например: «Смерть врагам парфянского царя Фраата!» или что-нибудь в этом роде?

— Да, это было бы удобно. Меж тем мой жизненный опыт говорит, что установленный свыше порядок вещей не предназначен, чтобы создавать нам удобства.

Я подбросил кинжал в воздух и поймал его.

— Однако ты, Деций, кажется, стал философом! Уж не собираешься ли отпустить бороду и открыть свою школу?

— Пощади, Октавий. Хотелось бы, чтобы ты держал меня в курсе дела. Хорошо? Такое ощущение, что этот бедняга был моим клиентом, поскольку мне довелось позаботиться о первой части его погребальной церемонии.

Октавий пообещал сообщать об обстоятельствах расследования, после чего мы расстались.

В тот день утро выдалось холодным и ясным — явление весьма редкое в Италии осенью. Утомительная летняя жара давно миновала, и началась пора холодов и дождей. Я уже во второй раз задумался о том, чтобы получить назначение в провинцию, достаточно удаленную от Рима, ибо знал, что проведенная там зима будет того стоить. Даже начал прикидывать в уме различные варианты, рисуя в воображении Греческий архипелаг, Африку или в крайнем случае Александрию. По слухам, этот восхитительный город отличался исключительной безнравственностью.