Александр Дюма - Катрин Блюм
И вдруг, словно эта мысль только что пришла ему в голову, он произнес:
— Кстати, говорят, что Катрин возвращается сегодня из Парижа…
— Что еще за Катрин? — спросил Франсуа.
— Ну как же, Катрин — это Катрин, племянница папаши Гийома, кузина господина Бернара; она выучилась на белошвейку и модистку в Париже, и теперь к ней перейдет магазин мадемуазель Риголо на Фонтанной площади в Виллер-Котре.
— Ну, и что дальше?
— Ну, так если бы она возвратилась сегодня, я бы, пожалуй, ушел только завтра… Здесь, пожалуй, закатят пир в честь этого зеркала добродетели!
— Послушай, Матьё, — сказал Франсуа очень серьезно, не так, как он вел беседу до этого, — когда ты будешь говорить в этом доме о мадемуазель Катрин с кем-нибудь еще, кроме меня, то смотри, кому ты это говоришь.
— Почему это?
— Потому что мадемуазель Катрин — дочь родной сестры господина Гийома Ватрена.
— Да и к тому же возлюбленная господина Бернара, так ведь?
— А вот насчет этого, Матьё, если тебя спросят что-нибудь, советую сказать, что ты ничего об этом не знаешь!
— А вот здесь ты как раз и ошибаешься — я скажу все, что знаю… Что видел, то видел, что слышал, то слышал.
— Да-а, — сказал Франсуа, глядя на Матьё с выражением, в котором настолько смешались отвращение и презрение, что трудно было понять, какое из чувств преобладает, — ты совершенно правильно сделал, пойдя в лакеи. Это просто твое призвание, Матьё! Шпион и доносчик!.. Удачи тебе в новом ремесле! Если Бернар выйдет, я его жду в ста шагах отсюда, в назначенном месте, то есть у Прыжка Оленя, слышишь?
И, перебросив через плечо ружье привычным жестом человека, превосходно владеющего этим оружием, он вышел, повторив:
— Нет, я сказал правду: ты злой и скверный парень, Матьё!
Матьё посмотрел ему вслед со своей обычной туповатой улыбкой, но, как только Франсуа скрылся из виду, лицо его снова приняло вполне осмысленное выражение и он пробормотал с угрозой, звучавшей тем громче, чем больше удалялся тот, кому она предназначалась.
— Ах, вот как! Ты, стало быть, правду сказал и я скверный парень! И стреляю я плохо! И собака Бернара заявила протест, когда меня назвали ее именем! И я, значит, шпион, лодырь, доносчик!.. Терпение, терпение и еще раз терпение! Конец света еще не сегодня, и я, может, еще успею тебе за все отплатить!
В это мгновение деревянные ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж, заскрипели, дверь отворилась, и на пороге появился красивый и крепкий молодой человек двадцати пяти лет, в полном снаряжении егеря, только без ружья.
Это был Бернар, сын Ватренов, о котором уже два-три раза упоминалось в предыдущих главах.
Костюм молодого человека был безукоризненным: голубой сюртук с серебряными пуговицами, застегнутый сверху донизу, обрисовывал великолепную фигуру; бархатные панталоны и кожаные гетры обтягивали стройные ноги безупречной формы. Его рыжевато-белокурые волосы и чуть более темные бакенбарды прекрасно сочетались с юношеской свежестью лица, которую не мог скрыть густой загар.
В нем была какая-то особая привлекательность, и, несмотря на твердый взгляд светло-голубых глаз и резкую линию подбородка — признак воли, граничащей с упрямством, — невозможно было не почувствовать к нему глубокой симпатии.
Однако Матьё был не из тех, кто мог поддаться такому чувству. Красивая внешность Бернара, составлявшая столь резкий контраст с уродством Матьё, была для последнего предметом постоянной зависти и ненависти. С уверенностью можно сказать, что, если бы у Матьё не было иного пути, как пожелать себе одно несчастье для того, чтобы навлечь этим два несчастья на Бернара, он без колебаний отдал бы свой глаз, чтобы Бернар потерял оба, или сломал бы себе одну ногу, чтобы у Бернара оказались сломанными обе.
Чувство это было столь непреодолимым, что, хотя он и делал над собой усилие, чтобы улыбнуться Бернару, улыбка у него получалась весьма кислая.
А в тот день она получилась у него еще более кислой, чем обычно. Была в ней сдерживаемая нетерпеливая радость — радость Калибана при первых раскатах грома, предвещающих бурю.
Бернар не обратил никакого внимания на эту улыбку. У него в душе, напротив, все пело, радуясь молодости, жизни, любви.
Он с удивлением и даже с некоторым беспокойством обвел глазами комнату:
— Странно, мне показалось, что я слышал голос Франсуа… Разве его здесь не было только что?
— Он здесь и вправду был, да только ему надоело вас ждать, вот он и ушел.
— Ну ладно, встретимся на условленном месте.
И Бернар подошел к камину, снял свое ружье, продул стволы, проверяя их чистоту, открыл запальные устройства, засыпал порох и достал из охотничьей сумки два войлочных пыжа.
— Вы что, всегда пользуетесь такими пыжами? — спросил Матьё.
— Да, я считаю, что они равномернее прижимают порох… А куда же я дел свой нож? (Бернар поискал во всех карманах, но ничего не нашел.)
— Если хотите мой — возьмите, — предложил Матьё.
— Да, давай.
Бернар взял нож, нацарапал на двух пулях по крестику и положил их себе в карман.
— Что это вы делаете, господин Бернар? — поинтересовался Матьё.
— Помечаю свои пули, чтобы отличить их, в случае если выйдет спор. Когда двое стреляют в одного кабана, интересно бывает узнать, кто его убил.
И Бернар направился к двери.
Матьё проводил его своими косящими глазами, и взгляд его горел невероятной злобой.
Когда молодой человек был уже у самого порога, Матьё вдруг окликнул его:
— Погодите-ка, господин Бернар. Одно только словечко. Поскольку кабана выследил Франсуа, этот ваш любимчик, ваш фаворит, ваша собачонка, вы знаете, что все равно вернетесь не с пустыми руками… Да к тому же в такое утро, как сегодня, у собак плохое чутье.
— Ну хорошо, что ты хочешь сказать? Говори.
— Что я хочу сказать?
— Да.
— Верно ли, что сегодня приезжает это чудо из чудес?
— О ком это ты? — спросил Бернар, нахмурив брови.
— Да о Катрин же!
Едва Матьё произнес это имя, Бернар дал ему звонкую пощечину.
Матьё отступил на два шага, причем выражение его лица нисколько не изменилось. Однако, поднеся руку к щеке, он спросил:
— Что это сегодня с вами, господин Бернар?
— Ничего, просто хочу научить тебя произносить отныне это имя с таким же уважением, какое к нему питают все, и в первую очередь я.
— О, вы еще пожалеете, что дали мне пощечину, когда узнаете, что в этой бумаге, — сказал Матьё, по-прежнему держась одной рукой за щеку, а другой роясь тем временем в карманах.
— В этой бумаге? — спросил Бернар.
— Да.
— Что ж, тогда посмотрим ее.
— О, имейте терпение!
— Покажи эту бумагу, говорю тебе.
И, сделав шаг к Матьё, он вырвал бумагу у него из рук.
Это было письмо. На конверте было написано:
«Мадемуазель Катрин Блюм, улица Бур-л’Аббе, № 15, Париж».
IV
КАТРИН БЛЮМ
Взяв письмо в руки и прочитав адрес, Бернар вздрогнул: он словно угадал, что это письмо означало для него начало нового периода жизни и предвещало целую цепь неведомых несчастий.
Девушка, которой было адресовано письмо и о которой мы уже упоминали, была дочь сестры папаши Гийома и, следовательно, приходилась Бернару двоюродной сестрой.
Почему же девушка носила немецкую фамилию? Почему ее воспитали не отец с матерью? Почему в настоящее время она проживала на улице Бур-л’Аббе, № 15, в Париже? Вот об этом мы и собираемся рассказать.
В 1808 году колонны немецких пленных, направлявшихся с полей сражения при Фридланде и Эйлау, шли по французской земле, останавливаясь на постой у местных жителей, как это делали и французские солдаты.
Молодой немец из Бадена, тяжело раненный в первом из двух сражений, был определен на постой к Гийому Ватрену. В доме Ватрена, женившегося четыре или пять лет тому назад, жила его сестра Роза Ватрен, красивая девушка лет семнадцати-восемнадцати.
Ранение немецкого солдата, достаточно серьезное уже в то время, когда он вышел из полевого лазарета, вызвало осложнение от длительных переходов, усталости и отсутствия лечения, так что, по заключению врача и хирурга Виллер-Котре, г-на Лекосса и г-на Реналя, ему было предписано остановиться в родном городе рассказчика этой истории.
Молодого иностранца хотели отправить в больницу, но он выказал такое отвращение к этому заведению, что папаша Гийом (его в то время называли просто Гийомом, поскольку он был тогда красивым молодым человеком лет двадцати восьми — тридцати) сам предложил ему остаться в Фазаньем дворе.
Так называлось в 1808 году тогдашнее жилище Гийома, расположенное примерно в четверти льё от города, под самыми красивыми и большими деревьями той части леса, что сейчас называют парком.
