Елена Арсеньева - «Ступайте царствовать, государь!» (Александр Первый, Россия)
Впрочем, граф и сам не намерен был более возвращаться в Санкт-Петербург без личной просьбы государя, поэтому заготовил прошение об отставке, которое будет отправлено в Зимний дворец с первой же почтою, с первой же заставы. Пален был убежден: Александр никогда не попросит его вернуться! Просто потому, что Пален посадил его на трон. Ведь только Пален знал, как сильно в глубине души Александру хотелось взойти на него… Любой ценой! За это знание, за помощь теперь и предстояло заплатить добровольной, гордой отставкой.
Один умный человек, который всю жизнь только и занимался тем, что устраивал перевороты и плел интриги, как-то сказал: «Участвовать в заговорах – все равно что пахать море». А море пахать опасно: можно отойти слишком далеко от берега и невзначай потонуть – с ручками, ножками, конягою и плугом…
Едва закончились первые шесть недель траура, как Мария Федоровна снова стала присутствовать на всех приемах. Обыкновенно жила она в Павловске и казалась вполне довольной своими новыми обстоятельствами.
Конечно, она была великая лицемерка. Александр просто ребенок перед ней! Мария Федоровна до истерики желала царствовать и прилагала все силы, чтобы устранить людей, которые положили конец прежнему царствованию. Дело было, конечно, в том, что акт отречения изначально составили в пользу Александра, а не на ее имя. Только Александра хотели видеть императором – вот чего вдовствующая императрица не могла простить заговорщикам, а вовсе не смерти измучившего ее супруга! Поэтому она изо всех сил старалась настроить сына на жестокость и несправедливость по отношению к людям, изменившим государственный строй России. Во многих несправедливостях была повинна прежде всего Мария Федоровна – а уж потом его совесть, которая всегда оставалась неспокойной.
Единственное, что утешало Александра, это данная Паленом клятва, что то его неосторожное письмо было сожжено немедленно. Петр Алексеевич дал сию клятву, поддавшись мгновенной жалости к испуганному мальчику, в которого мгновенно превратился новый русский император. И как же он потом жалел, что уступил первому побуждению! Дело было даже не только в его собственной сломанной судьбе. В глубине души Пален был согласен со сдержанными и на редкость разумными словами Платона Зубова, высказанными им на другой день после переворота, когда какой-то человек завистливо сказал, что вот-де князь теперь на гребне успеха, его можно поздравить, благодарность императора, конечно, не заставит себя долго ждать…
– Не в этом дело, – сказал тогда Платон Александрович. – Теперь главное, чтобы никого из нас в благодарность не наказали.
Честно говоря, в возможность наказания никто не верил и верить не хотел! Угнетенное настроение постепенно – а кое-где и резко! – сменялось всеобщим весельем. О смерти императора уже начали ходить анекдоты. Говорили, к примеру, что он просил у своих убийц отсрочки, чтобы собственноручно составить регламент собственных похорон. Даже и сами похороны не обошлись без комического элемента! Как ни странно, привнес его не кто иной, как тот самый Евгений Вюртембергский, чье появление в России и намерения Павла сделать его своим наследником ускорили события переворота.
Церемония погребения императора Павла проходила, конечно, очень пышно. Длинный поезд двигался весьма дальними окольными путями из Михайловского дворца, через Васильевский остров, к крепостной церкви, новому месту погребения царей. Траурная шляпа принца Евгения своими длинными, низко спускавшимися полями заслоняла ему обзор, а плащ, путавшийся в ногах, мешал идти той размеренной поступью, каковой принято ходить на похоронах. Несколько раз неуклюжий, приземистый мальчик обгонял шествие царской фамилии, а потом споткнулся и свалился с ног у самого катафалка. Окружающие не смогли удержаться от смеха, тем более что принц Вюртембергский, кое-как поднявшись, снова повалился через несколько шагов. Кончилось все тем, что великий князь Константин взял его под руку и потащил за собой, повторяя:
– Держись за меня крепко, чтобы тебе опять не попасть в беду!
Александр же глядел на принца хоть и любезно, но холодно, словно никак не мог простить, что из-за этого толстого мальчишки претерпел столько неприятностей и сделал столько неосторожных шагов. Может быть, он вспоминал в те минуты строки из «Фауста» своего любимого Гете: «Ты думаешь, что ты двигаешь, а это тебя двигают!» Или латинское изречение: «Покорного су€дьбы влекут, строптивого – волокут!»
* * *Толпа любит перемены, и поэтому наступление нового царствования так или иначе всегда приветствуется. Строго говоря, приветствовали не столько начало нового, сколько окончание прежнего царствования.
Невозможно описать восторг столицы при распространении вести о смерти Павла на рассвете 12 марта. Она неслась по городу во всех направлениях с бешеной скоростью. Каждый спешил ее передать своим знакомым. Люди вбегали в еще спящие дома, крича из передней:
– Ура! Поздравляем с новым государем!
Где дома были заперты, там сильно, с криком стучали так, что будили заодно всю улицу, и любому перепуганному лицу, высунувшемуся из окошка, провозглашали свежую новость. Тогда и эти люди тоже выбегали из домов и принимались носиться по городу, разнося радостную весть. Многие были так восхищены, что со слезами на глазах бросались в объятия к незнакомцам и с лобызаниями поздравляли их с новым государем.
В девять утра на улицах творилась такая суматоха, какой никогда никто не помнил. К вечеру во всем городе не стало шампанского. Один не самый богатый погребщик продал его в тот день на 60 тысяч рублей! Пировали во всех трактирах. Приятели приглашали за свои столы вовсе случайных людей и напивались допьяна, беспрестанно повторяя радостные выклики. Всюду: в компаниях, на улицах, на площадях – звучало: «Да здравствует новый император!»
Город, имевший более 300 тысяч жителей, напоминал один большой дом умалишенных. Правда, все помешались от одной причины – от счастья!
Еще бы! Не было, например, больше обязанности снимать шляпу перед Зимним дворцом. А до того и в самом деле приходилось крайне тяжело: когда необходимость заставляла идти мимо дворца, предписывалось и в стужу и в ненастье маршировать с голой головой из почтения к безжизненной каменной массе. Не обязаны были теперь дамы выпрыгивать из экипажей при встрече с императором (одна лишь вдовствующая императрица требовала к себе пока такого почтения).
Повеселевший, постепенно привыкающий к своей участи Александр ежедневно гулял пешком по набережной в сопровождении одного только лакея. Никакой охраны! Да и зачем? Всюду он встречал только приветливые лица. Как-то раз на Миллионной улице он застал солдата, дерущегося с лакеем.
– Разойдетесь ли вы? – закричал он им. – Полиция вас увидит и возьмет обоих под арест!
У него спрашивали, следует ли разместить во дворце пикеты, как было при Павле.
– Зачем? – удивился он. – Я не хочу понапрасну мучить людей. Вы знаете, как послужила эта предосторожность нашему отцу!
Привоз книг из-за границы снова был дозволен; разрешили носить и платье, кто какое хотел, с лежачим или стоячим воротником. Через заставы можно было выезжать без пропускного билета от плац-майора. Все пукли, к общей и величайшей радости, были обстрижены (столь небольшая вольность была воспринята всеми, особенно солдатами, как величайшее благодеяние!). Начали носить любимые прически а la Titus. Косы пока еще сохранились, но имели теперь в длину четыре вершка и должны были завязываться на половине воротника.
Панталоны стали до колен, и круглые шляпы снова появились на головах. Как-то раз все посетители в приемной губернатора бросились к окнам: по улице проходила первая круглая шляпа! Можно без преувеличения сказать, что разрешение носить эти шляпы вызвало в Петербурге не меньшую радость, чем уничтожение страшной Тайной экспедиции.
Дамы с не меньшей радостью облеклись в новые платья. Экипажи, имевшие вид старых немецких колымаг, исчезли, уступив место русской упряжи, с кучерами в национальной одежде и форейторами (что было строго запрещено Павлом!), которые стремительно, с криками: «Пади, пади!» – проносились по улицам. Как всегда это водилось в России. Все ощущали, словно с рук их свалились цепи. Всю нацию словно бы выпустили из каземата.
Несколько сот узников Тайной экспедиции увидели свет божий – это было первым приказом нового императора. Петропавловская крепость в первый раз опустела вдруг и надолго. Всего было освобождено около семисот человек. Никто не занял освободившиеся камеры, даже генеральный прокурор Обольянинов, обер-шталмейстер Кутайсов и генерал Эртель (единственные жертвы из числа приближенных Павла!) были уволены от службы без всяких преследований. В столицу вернулись артиллерии полковник Алексей Петрович Ермолов, писатель Александр Николаевич Радищев, которому возвратили звание коллежского советника и крест четвертой степени.
