ЛУИ ЖАКОЛИО - ПЕСЧАНЫЙ ГОРОД

Напрасно Шарль Обрей принял решение не удивляться ничему, что может с ним случиться, он был вынужден сознаться, войдя в столовую Квадратного Дома, что никогда даже во сне, его воображение не могло представить себе ничего до такой степени волшебного.

Не стол, уставленный севрским фарфором и серебром, массивным и позолоченным, привлек его внимание; хотя он прежде никогда не видел такого множества чудесных предметов, собранных в таком небольшом пространстве, он все же ожидал этого. Он был поражен восторгом до такой степени, что даже забыл, зачем пришел в эту залу, единственную в свете, увидев, что потолок состоял из громадной розетки горного хрусталя, а посреди этой розетки белый прозрачный свет играл на цветах, листьях, фруктах и арабесках всякого рода, выграненных в хрустальной массе. На четырех углах потолка, оставляемых свободными овалом розетки, четыре кариатиды из зеленого мрамора, не в той форме, которую им придают обыкновенно, но изящные, как греческие нимфы, одной рукой, грациозно приподнятой, повидимому, без усилия поддерживали громадную хрустальную глыбу, между тем как другой поддерживали жаровни из массивного золота. С правой и левой стороны, на двух концах стола, находились два поставца из японской камеди с перламутровыми инкрустациями, на которых стояли от пола до золотого бордюра, окаймлявшего стену, все чудеса гончарного искусства пяти частей света. Вся зала была обита тисненым сафьяном… Машинально Шарль Обрей сел на место, указанное ему мажордомом, и тот, в парадном костюме, положив руку на серебряно-вызолоченный колокольчик, приготовился отдать приказания, когда два раза раздался продолжительный звук трубы, а затем лошадиный топот, и гонец крикнул под портиком Квадратного Дома магические слова:

— Эль-Темин! Эль-Темин!…

— Вот господин, ваша милость, - сказал Хоаквин серьезным тоном.

Доктор встал, как бы движимый пружиной, точно будто в его странном приключении сюрпризы неизбежны…

— Я думал, - ответил он, - что его ждут завтра.

— Да, уезжая, он назначил этот день для своего возвращения; но на это положиться никогда нельзя. Раз эль-Темин уедет, нельзя знать, когда он вернется. В один вечер, почти в это же время, когда садились за стол, он получил письмо. «Обедайте без меня, - сказал господин своему другу господину Барте, - я вернусь поздно вечером»… Мы ждали его три месяца…

— Это странно. И вы не знали причины этого продолжительного отсутствия?

— Мы никогда не знаем ничего… Иной раз, в доме поднимается суматоха, укладываются, заколачивают ящики, «Ивонна» разводит пары в гавани, мы ожидаем продолжительного отсутствия; господин уезжает, шхуна исчезает по направлению к Испанскому берегу, и вдруг в час обеда, эль-Темин возвращается и…

В эту минуту портьера слегка раздвинулась и чей-то голос закричал:

— Доктора просят начать обедать; господин принимает ванну и придет только к десерту.

Хоаквин в ответ на эти слова, громко позвонил в колокольчик.

Сильный негр подошел к доктору с подносом, на котором стояло шесть серебряных мисок. Метрдотель, мавр, шел за ним размеренными шагами.

— Суп из дичи с томатовыми клецками. Пюре из фазана с лапшой. Суп с устрицами. Раковый суп. Овощи - гнусливым голосом перечислял мажордом, потом, переменив тон, прибавил. - Я советую выбрать это блюдо; это настоящая поварская поэма: две индейки, шесть фунтов говядины и половина барана кипятились с шести часов утра и, соединив свои соки и аромат, составили бульон, в который потом положили капусту и кусочки хлеба с пармезаном.

Говоря это, сеньор Хоаквин как будто вдыхал запах своих слов и кончил, щелкнув языком, чего, конечно, наследник Барбозов не позволил бы себе в присутствии эль-Темина.

Поставив выбранную миску на стол, негр и мавр исчезли. Ничто снаружи не нарушало тишины и спокойствия в Квадратном Доме, словно прибытие хозяев внесло еще более таинственности и тишины.

— Вы говорили, сеньор Хоаквин, - сказал Шарль Обрей, еще взволнованный внезапным прибытием тех. кого ждал завтра, - что эль-Темин часто делает вам подобные сюрпризы.

— Это не удивляет никого, мы привыкли. Здесь он или нет, а все идет своим порядком. В одиннадцать часов утра ему в комнату относят завтрак: шоколад, который может насытить десять человек, варенье из цедры и свежие финики; в четыре часа седлают лошадей на прогулку, в шесть обед накрыт на двенадцать приборов. Господин же иногда миль за триста, в Италии или Испании.

— Это, право, невероятно.

— Мы ждем таким образом до семи часов, и если в это время никто не придет, мы вправе распорядиться обедом, как хотим.

— Как это «если никто не придет»?

— Я забыл вам сказать, что всякий знатный европеец или мавр, который служит при дворе, и был представлен сюда, имеет право обедать здесь каждый день.

— Даже когда господина нет?

— Даже когда его нет.

Звонок раздался опять, мажордом назвал шесть рыбных блюд, а метрдотель ждал выбора доктора, чтобы подать ему.

Шарль Обрей выбрал торбет с пюре из раков, свежие устрицы с лимонным соком и перцем и поспешил продолжить разговор; радуясь, что нашел кого-нибудь, кто, не колеблясь, отвечал на его вопросы, он решился попытаться поднять кончик покрывала до своего свидания с таинственными хозяевами.

«Это вполне позволительно, - говорил он сам себе, - и я напрасно не пользуюсь добрым расположением этого болтуна; если узнаю что-нибудь важное, я буду иметь время обдумать, не буду захвачен врасплох в разговоре, который мы поведем и который, как все показывает мне, будет чрезвычайно важен для меня».

— Сеньор Хоаквин, - сказал доктор, - я хочу просить вас об одной услуге.

— Ваша светлость можете пользоваться мною, - сказал мажордом тем тоном вежливости, исполненной Достоинства, слегка покровительственного, который он принимал с низшими, когда вспоминал, что в его благородных жилах течет кровь гидальго.

Доктор не обратил внимания на его смешные притязания и продолжал:

— Обещайте же мне откровенно отвечать на мои вопросы

— Ваша милость говорит с дворянином - сказал сеньор Барбоза, презрительно оттолкнув колокольчик - знак его служебной обязанности, и приближаясь к столу.

— Я начинаю. Как настоящее имя хозяина Квадратного Дома?

— Эль-Темин, я не знаю другого. Но ваша милость должны знать это лучше меня, я простой слуга; а вы наверно приехали в Квадратный Дом, зная зачем.

— - Вы, кажется, меня расспрашиваете, сеньор Хоаквин?

— Нет, я только отвечаю.

— Я действительно, это знаю, - продолжал доктор после минутной нерешительности, которая доказала проницательному мажордому, что доктор наверно не знает ничего. - Но так же, как и вы, я знаю под именем эль-Темина здешнего хозяина, но это имя арабское, а он, по всей вероятности, европеец.

— Он француз и не скрывает этого.

— Не приказывал ли он вам хранить тайну об его приездах и отъездах и о странных делах, которые происходят здесь?

— Никогда, и по самой простой причине: здесь не происходит ничего необыкновенного, следовательно, нечего скрывать и нечего говорить; а о том, что происходит не в доме, мы решительно ничего не знаем. Эль-Темин уезжает, возвращается, путешествует, находится в отсутствии по целым месяцам, и никто из нас: ни невольники, ни слуги, ни мажордом не знают, куда он уехал…

— Стало быть, вы не находите ничего удивительного во всем, что происходит здесь?

— Извините меня, но так как все, что может показаться мне странным, например эта роскошь, затмевающая малифскую, обнаруживается явно и эль-Темин не обязан рассказывать своим людям тайну своей жизни, то хотя мы и изумляемся, мы не знаем ничего, потому что не можем ничего знать. Только два человека могли бы сказать много, если бы захотели.

— Кто это?

— Два негра. Кунье и Йомби, люди доверенные, один эль-Темина, другой - господина Барте.

— Я уже второй раз слышу это последнее имя.

— Это более чем друг, это тень нашего господина: они не расстаются. А между тем между ними большая разница в летах эль-Темину около пятидесяти, а господину Барте нет и тридцати. Когда они обедают здесь, одни Кунье и Йомби стоят за их стульями. Они разговаривают между собой на языке, которого никто здесь не понимает. Это язык не европейский и не арабский. Время от времени оба негра принимают участие в разговоре, и в те вечера какое-то волнение носится в воздухе. Я часто видел слезы на глазах белых, а негры сжимали кулаки и скрежетали зубами, как это делают при воспоминании о сильной ненависти, которую нельзя было утолить, о смертельном оскорблении, за которое не могли отомстить.

— Но, сеньор Хоаквин, вы знаете более, чем хотели сказать.

— Вы ошибаетесь, ваша милость, и если бы я мог предполагать, что малейшее ваше слово может в чем бы то ни было повредить моему господину, я не простил бы себе этого никогда… Я сообщаю вам мои личные простые предположения… Можно бы сказать, что эти четыре человека жили вместе среди борьбы, лишений и бесчисленных опасностей, потому что только такая общая жизнь, в которой можно выказать геройскую преданность невольников господам, могла вселить такое полное доверие с одной стороны, и такую почтительную фамильярность с другой.