Иван Любенко - Супостат
На перекрестках злорадно выл ветер, спешили куда-то прохожие, и с треньканьем, предупреждая зевак, проносились желтые и красные трамваи. Их яркие цвета были особенно приятны зимой. Стемнело, и город зажег фонари. «Петербург, Петроград», — подумал Ардашев. Что за глупость! Город переименовали не спросясь, точно сорвали офицерские погоны. Он вспомнил, как на службе барон Нольде — директор юридической секции МИДа — поведал байку о том, что министр путей сообщения Рухлов, будучи на приеме у Государя, сказал как-то самодержцу, что, переименовав Петербург, он, мол, поправил самого Петра Великого. Но Николай Александрович не растерялся. Посмотрев внимательно на министра, ответил: «Царь Петр требовал от своих генералов рапортов о викториях, а я был бы рад и вестям о победах. Русский звук сердцу милее». Может, и так, только Петербург за два с лишним столетия стал вполне русским звуком.
Автомобиль тем временем уже бежал по Болотной улице и напротив серого здания под нумером «167» остановился. Шофер заглушил мотор и остался ждать.
Клим Пантелеевич вышел из машины, достал коробочку леденцов, выбрал прозрачную, как слюда, конфетку и, выбрасывая вперед трость, зашагал к воротам доходного дома. Из-за угла послышался скрежет снежной лопаты и показался дворник. Рассматривая богатого незнакомца, он спросил:
— Чем помочь, барин?
— А скажите, любезный, не вы ли, случаем, Архип Шлыков?
— Я и есть, — ответил мужик и недоверчиво покосился на незнакомца.
— Вот как! — обрадовался Ардашев. — Я хочу отыскать того злодея, который изувечил Анну Извозову, но для этого мне понадобится ваша помощь. — Он вынул портмоне, протянул целковый и сказал: — Возьмите, это вам за труды.
— Нет-нет, — замотал головой Архип, — как можно за благое дело деньги брать. Чай не нищий. Я и так вам все поведаю.
— Берите, голубчик, берите, — настоял Ардашев. — Выпьете за помин души ее матери.
— А вот от такого предложения не откажусь, — вымолвил тот и сунул рубль в варежку. Дворник перекрестился и провещал, точно на отпевании: — Упокой, Господи, рабу твою Полину.
Оказалось, что Шлыков обладал поистине феноменальной памятью. Он воспроизвел Ардашеву по минутам весь вечер, предшествующий той трагической минуте, когда в его комнате затрезвонил колокольчик и у ворот он нашел изувеченную девушку. Клим Пантелеевич терпеливо слушал подробный пересказ беседы Архипа с его приятелем Митькой, который служил в доме напротив. Но стоило ему упомянуть имя хозяина — Артема Савельевича Табасова, — как Ардашев принялся расспрашивать о его отношении к модистке. Дворник мялся, недоговаривал чего-то, а потом махнул рукой и выпалил как на духу:
— Да вязался он к ней, чего уж там. Девка-то — загляденье была. Но как узнал, что она со студентом амурничает, так и отстал.
— С кем?
— Да вон, — он махнул рукой на окно с открытой форточкой, — постоялец из четвертой квартеры. Голодранец голодранцем, а корчит из себя целое Высокородие! — сказал и осекся, понимая, что хватил через край.
— Бывает, — дипломатично проговорил Клим Пантелеевич и, глядя на стену, осведомился: — А что это там за надпись белеет?
— Где? — не понял Архип.
— Да вон же, в проеме. — Статский советник указал тростью.
— Не знаю, — пожал плечами тот.
Подойдя ближе, Ардашев прочитал выведенные мелом три слова: «Морок изведет порок». Слова были написаны печатными буквами.
Повернувшись к изумленному дворнику, он спросил:
— И давно это здесь?
Шлыков почесал за ухом и признался:
— Сказать затруднительно.
— А что, если с того самого времени, когда случилось нападение на Анну?
— Очень даже может быть. Сугроб высокий уже с неделю. Я думал, придет время — растает.
— Ясно. А теперь ведите меня к тому месту, где вы ее нашли.
— Да вот там, прямо перед воротами. Они были закрыты. А он, душегуб энтот, в сторону побег.
— Вы совсем не разглядели его?
— Да как увидишь? Метель. Да и в башлыке он был. Я, почитай, раз десять уже полиции об этом долаживал.
— Так-так, — глядя себе под ноги, пробормотал Клим Пантелеевич и принялся ковырять тростью снег. На свет Божий появился серебряный гривенник. — Ага! — как мальчишка обрадовался статский советник. — Вот вам и прибавка к целковому. — Он подтолкнул тростью монетку к ногам Архипа. — Прибыток!
— Балуете вы меня, барин!
— Берите-берите!
— Благодарствую. — Он поднял находку и выговорил раздумчиво: — И когда же эта писанина-то появилась?
— Вчера.
— Вчера? Нет, вчера никак не могет быть. Не…
— Однако же вчера вы куда-то отлучались. Ведь так? — неожиданно спросил Ардашев, глядя Шлыкову в глаза.
И тот, не выдержав острого взгляда, признался:
— Да, был грех. К Митьке ходил чаевничать.
— Вот! В этот момент надпись и появилась. Вы, кстати, ее не трогайте. Полиция может заинтересоваться.
— Понятное дело. — Он почесал за ухом и спросил: — А что, ежели ее раньше нацарапали?
Статский советник покачал головой:
— Никак невозможно. Второго дня метель была. Ветер с Невы дул — как раз на стену мело. Днем солнышко выглянуло. Снег смыл бы все. Или потеки бы остались, на худой конец. А тут, как видите, будто недавно выводили.
— Так, может, шуткует кто?
— Может… — Ардашев вынул жестяную коробку, положил в рот леденец и, не прощаясь, направился к ожидавшему его таксомотору.
7
Порванная цепь
Фаина Мелентьевна Вяземская — миловидная дама тридцати шести лет — после смерти мужа зажила счастливой, насыщенной удовольствиями жизнью. Нельзя сказать, что до этого она была несчастна, нет. Просто раньше ей приходилось приноравливаться к обстоятельствам, зависящим от ее благоверного, то есть подстраиваться под его желания. Теперь же она могла вести себя так, как ей хотелось, и посвящать себя любым, пусть даже самым экстравагантным занятиям, не ожидая колких насмешек со стороны супружника. И вот тут вдову закрутило в водовороте страстей и понесло по бурному течению мимолетных романов и новых знакомств.
Детей у Фаины Мелентьевны не было, а от покойного главы семьи ей достался солидный счет в банке «Лионский Кредит» и ателье на Измайловском проспекте под названием «Мадам Дюклэ».
Этот пошивочный магазин господин Вяземский купил за два года до своей кончины, чтобы отвлечь жену от занятий спиритизмом. Вывеску он нашел весьма удачной и потому не стал менять. Прежний хозяин был тоже русский и к французской фамилии имел точно такое же отношение, как Иван Грозный к Наполеону Бонапарту.
Без лишней натяжки можно было сказать, что стройная брюнетка, утянутая корсетом до одиннадцати вершков и носившая декольте с Галерную гавань, ловила на себе жадные и липкие взгляды мужчин, чувствуя себя барышней на выданье почти точно так же, как и семнадцать лет назад. Правда, с предложением руки и сердца многочисленные и разновозрастные воздыхатели не торопились, за исключением одного коллежского секретаря, служащего в Мещанской Управе, да ветеринарного врача при товарной станции Варшавской железной дороги (встречи с ними она посчитала досадной ошибкой и вскоре забыла об их существовании).
Работа сама помогала ей обретать поклонников. Почти все ухажеры впервые знакомились с очаровательной хозяйкой здесь, в ателье, придя заказать что-либо из одежды. Если, по мнению приемщицы Пелагеи — племянницы хозяйки, — посетитель был достоин внимания Фаины Мелентьевны, то улыбчивая барышня тут же извещала об этом тетушку, которая появлялась с образцами тканей. А дальше все зависело от желания самой госпожи Вяземской.
Изредка романы вдове надоедали. И тогда она оставалась дома. Спала до обеда, а потом, купив букет темных бархатных роз, ехала на Волковское кладбище, к мужу. Его могила находилась неподалеку от церкви Успения Пресвятой Богородицы. У серого холодного камня она оставляла цветы и оправдывалась мысленно перед памятью почившего тем, что при его жизни она ему никогда не изменяла (ну, или почти никогда — какая разница! ведь он и сам наверняка не был святошей).
Воротившись домой на Гороховую, ей вновь хотелось развеяться, чтобы смахнуть с души кладбищенский холод и неприятное, изъедающее изнутри, сознание вины за отнюдь не безупречное поведение в обществе, о котором уже ходили слухи далеко не пуританского свойства. И потому, особенно в последнее время, она обзванивала не всех подряд, как раньше, а лишь только самых преданных друзей, приглашая к себе на журфиксы.
Гвоздем вечера для многих считался спиритический сеанс. Гости, как правило, съезжались к восьми. Все они были люди важные и чрезвычайно занятые. Визиты к Вяземской помогали им хоть ненадолго отвлечься от дел.
Роль медиума выполнял весьма значительный человек — управляющий канцелярией Министерства земледелия, действительный статский советник, камергер двора Его Императорского Величества Эразм Львович Чертоногов.
