Тобиас Хилл - Любовь к камням
Опускаю их снова в кисет. Возвращаю его.
— Камни хорошие. Необыкновенные.
— Они принадлежали твоему дедушке.
Хикари удивленно поднимает взгляд. Я позволяю себе рассмеяться.
— Манкин-Мицубиси. Три Бриллианта. Он назвал компанию в их честь. Что сталось с десятью тысячами монет?
Лицо Хикари проясняется. На нем появляется кривая улыбка.
— Пропиты. Ты много знаешь о камнях.
— Это мой бизнес. Он ездил в Индию, твой дедушка?
— До приезда сюда.
Я смотрю, как Хикари смотрит на меня, словно сравнивает, не знаю с кем или с чем. Вытирает руки и подходит к книжным полкам.
— Иди сюда. Хочу показать тебе кое-что.
— Только не говори, что у тебя в Библии хранятся бриллианты.
— Нет. — Он раскрывает книгу, листает ее. — Ты как-то спрашивала о фотографиях. О портретах членов семьи.
Хикари подает мне раскрытую книгу. Под папиросной бумагой коричневая фотография: в плетеном кресле сидит старик. У него орлиное лицо, созданное, чтобы рассекать ветер. Глаза печальные. За окном комнаты деревья, тамариски.
— Красивый. Похожий на тебя.
— Прадед. Его звали Даниил Леви.
— Еврей.
Хикари кивает.
— Майкл, мой дед, изменил фамилию. Он перебрался в Европу. Фамилия Льюис лучше подходила для ведения дел.
— Но в конце концов оказался здесь?
— Да.
Снаружи поет древесница, негромко, словно детская музыкальная шкатулка.
— Тогда многие евреи покидали Ирак. Большинство ехало на восток. Азия принимала их радушнее.
Без христианства антисемитизма нет. Здесь, разумеется, моего деда называли чужеземным дьяволом. Но и всех европейцев и американцев тоже. Он всегда говорил, что для него это было предпочтительней.
Комната на фотографии побелена известью. Не полностью, пол земляной. На ночном столике лежат инструменты. Молоток, ватерпас.
— Ты хоть видел его? Даниила?
— Нет. Он женился поздно, на внучке местного раввина. Был уже стариком, когда родился мой дедушка. Но был торговцем, как и все в семье. Они с братом работали вместе, ездили в Лондон искать счастья.
— Но это не Англия.
— Да. — Он мнется. — В твоей стране они столкнулись с… с некоторыми сложностями, которые сказались на обоих очень скверно. Его брат, Залман, заболел. Они вернулись домой. Залман умер в сумасшедшем доме еще молодым.
Хикари хочет забрать фотографию. Я тянусь за ней.
— А что Даниил?
Он вздыхает. Кажется, ему больше не хочется говорить.
— Даниил прожил долго. Дедушка говорил, что он никогда не бывал радостным. Винил себя в смерти брата, это не давало ему покоя.
— Подожди, пожалуйста. — Я берусь за фотографию. Внимательно разглядываю ее. — Твой дедушка… Майкл. Он тоже разбирался в камнях?
— Да. Его отец и дядя лишились одной вещи. Майкл отыскал ее для них. У него это заняло большую часть жизни. Купил и привез в Ирак еще до смерти своего отца.
Я почти сразу соображаю, о чем он ведет речь. Поднимаю взгляд, смотрю ему в лицо:
— Ты говоришь о «Трех братьях»?
Хикари не отвечает. Смотрит на фотографию, словно пытается увидеть в человеке на ней себя.
Острые выступы лица. Сложенные вместе руки. Видны ночной столик, часовая цепочка, стакан с чаем.
— Что сталось с ними?
Хикари качает головой. Берет у меня книгу, ставит на место и идет по неосвещенной комнате к выходу.
— Спасибо, — громко говорю ему вслед. — За то, что показал. Даниил, должно быть, очень обрадовался тому, что сделал Майкл. Возвращению драгоценности.
— С чего ты взяла? — Голос у него негромкий. Он останавливается у двери, разглядывает мое лицо, ищет в нем что-то. — Даниил никогда не хотел ее возвращения.
Внутрь проникает запах дождя, и Хикари выходит под его струи.
1920-й, год между войнами. Сумерки переходят в ночь. Даниил Леви сидит в доме, который построил его сын, склонив голову набок, прислушиваясь к речному шуму. Потом поворачивается к окну, за которым цветут тамариски.
Лицо у него бледное, поблекшее от старости. Сын Майкл помог ему подняться с кровати. Он слышит, что тот в соседней комнате. Доносятся невнятные голоса. Там и другие люди — деловые партнеры, иностранцы. Они приехали что-то уладить. Что-то должно произойти.
Руки его лежат на столе. Он смотрит на них. Они обезображены старостью, не только иссохли, но и скрючились так, что пальцы похожи на когти. Они напоминают ему о Рахили. Между руками лежит красивая драгоценность, ее положил туда Майкл. Подарок старику от взрослого сына. Подоплека истории, которая пересказывалась много раз.
«Три брата». Даниил хорошо помнил эту историю. Память у него еще не сдала, в ней сохранилось прошедшее. Если он иногда забывает настоящее, то лишь потому, что нужно многое ясно помнить о прошлом. В вечернем свете украшение подмигивает ему, и он подмигивает в ответ. «У него лицо ангела, — думает Даниил. — Ангела с тремя глазами. Ничто человеческое не может быть столь же прекрасным».
Он закрывает глаза. Залман все еще запечатлен в них. Даниил вспоминает Англию, день коронации. Это дается ему без усилий. Брата, еще невредимого, улыбающегося, устремившего взгляд вверх. Его голос, звучащую в нем радость: «Посмотри на небо! Посмотри. Мы сегодня вечером бросили драгоценные камни Богу».
Даниил опускает взгляд. Глаза его плачут, как бывает нередко. Требуется усилие, чтобы встать. Он подходит к окну. На полу инструменты: молоток, ватерпас. Он поднимает молоток.
Ему сто девять лет. Он прислоняется к стене у окна, переводит дыхание. Деревья снаружи в десять раз моложе его. Он думает, как просто недооценить протяженность человеческой жизни. В ней есть некая сила, некая мощь. Воздух благоухает ароматом цветов.
Он идет обратно к столу. Дойдя до него, улыбается, совершенно неожиданно, словно делает нечто замечательное.
Муэдзин затягивает призыв к молитве. Даниил заносит молоток.
Он думает, что это его личное дело.
Ночью я смотрю, как Хикари дышит. Могучее телосложение мешает ему спать. Движение от дыхания распространяется по всему телу, по плечам, скулам, изгибу талии. Наблюдаю за ним, не смыкая глаз. Лишь утром вспоминаю, что видела во сне Стамбул: витрину конторы каллиграфа за шесть тысяч миль отсюда с пластиковыми цветами.
Дважды в неделю я хожу в город за продуктами. Машин на прибрежной дороге мало, только, автотягачи и изредка автобус с любителями рыбной ловли. Ловлю себя на том, что при их приближении опускаю голову, как Хикари. Его отшельничество становится для меня привычным. До сочельника никто не появляется.
Как-то я возвращаюсь домой из Тосы с рисом и рисовым вином, груз разложен поровну в обе сумки. Утро холодное, ясное. В небе пролетает самолет. Провожаю его взглядом на северо-запад, к Хиросиме, и в это время навстречу мне по дороге несется что-то темное, глянцевое. Успеваю удивиться еще до того, как в десяти ярдах позади меня раздается визг тормозов. Медленное завывание включенной задней скорости.
Я не оглядываюсь. Машина нагоняет меня. Легковая, с тонированными стеклами. Едет задним ходом наравне со мной. Я жду, что опустится стекло, распахнется дверца, однако ничего не происходит. Я никого не вижу. Проехав так ярдов пятьдесят, машина резко срывается вперед и несется на север. На заднем ее стекле сверкает солнце. Номерной знак токийский. Я стою на месте еще долго после того, как она скрывается из виду.
Дома никого. Хикари повез на лодке улов в Коти, дети в школе. Под лестницей гора рыболовного навигационного оборудования, темное стекло из разбитого секстанта, деревянная острога на угрей. На поиски бинокля уходит целый час. Я иду с ним к бухте. Продавец жареных осьминогов кивком здоровается со мной, улыбается возможной покупательнице. Я беру у него кофе. Только что миновал полдень: я сажусь на бетонную ограду набережной, попиваю горячий напиток и гляжу в глубь острова, окуляры настроены на прибрежную дорогу.
Начинается отлив. Продавец запирает трейлер и садится рядом со мной. Говорит о бейсболе, о птицах. Жестикулируя руками со следами ожогов, объясняет секреты ловли спрутов. Я не вижу никакой машины, но когда снова поднимаю бинокль, в окулярах появляемся человек. Силуэт на фоне зимнего неба.
Я увеличиваю приближение. На выступе мыса стоит мужчина, одетый в костюм. Он поворачивается лицом ко мне, достает сигарету. Темные очки скрывают отражение всяких эмоций на его лице, губы бесстрастно сжаты. Я не могу понять, японец он или нет. Он ничем не выказывает, что, возможно, видел меня. Просто чего-то ждет.
Хикари возвращается через два часа. Я ожидаю, сидя на крыльце, промерзшая насквозь, раскачиваясь, чтобы согреться. Приближаясь по тропинке, он видит меня и замедляет шаг, поняв, что произошло что-то неладное. Подходит и садится рядом, не говоря ни слова. Дыхание его клубится паром, более теплым, чем мой.
— Ты ни разу не спросил, как я нашла тебя, — говорю.
Хикари недоуменно моргает. За грубостью его голоса скрывается удивление.
