Далия Трускиновская - Государевы конюхи
Княжича?! Тут Богдан едва не ахнул. Он понял, о котором княжиче речь.
— Парнишек пожалей, — попросила Настасья. — Они с Москвы прочь пойдут, на север, к Архангельску, ввек ты их больше не увидишь!
— Нельзя жалеть. Не ровен час, за тебя расквитаться пожелают, как ты за Юрашку.
— Пристрелишь, значит?
— А нож тебе милее?
— Коли ножом в самое сердце — муки меньше. А ну, коли недострелят? — спросила она. — Видывала я таких раненых — трудно помирали! Тебе смерть моя нужна или мои мученья?
Богдаш бесшумно вытащил из ножен клинок.
Это был охотничий нож, без которого он разве что в бане парился, а так оружие постоянно находилось при нем. Такие ножи, тяжелые, длинные, с большой крестовиной, считались медвежьими. Находились, конечно, умельцы, которые схватывались в лесу с косолапым чуть ли не в обнимку, но Богдаш ни одного такого живым не видывал.
Жертвой конюх наметил того Гвоздева подручного, что с пистолью. Если толкнуть того, что с пищалью, чтобы она, тяжеленная, слетела с упора, то стрелку будет не до драки. Тем более оба оружных разбойника стоят за Гвоздем, пока он обернется — одним шишом и вором меньше станет.
И не может же быть, чтобы Настасья не воспользовалась внезапной помощью! Девка-то и сама, чай, налетчица…
Молясь Богу, чтобы не опоздать, Богдаш пошел краем поляны, чтобы оказаться за спиной у Гвоздя и его людей.
Настасья меж тем пыталась выторговать жизнь Лучке и Филатке. И приступала к Гвоздю все ближе…
Голос у нее сделался совсем жалобный и почти в плач сорвался, когда она продвинулась еще на вершок и выбросила вперед руку, и, незримый для глаза, метнулся в лицо недругу летучий кистень!
Но поспешила бешеная девка, совсем малости не хватило — невольно шарахнувшись, Гвоздь спасся, хотя и пихнул при этом того своего товарища, что держал пищаль. И тут же сзади напал Богдаш.
Он ударил парня с пистолью и завалил его. Парень оказался брыкливым и живучим. Он, повернувшись на спину, с предсмертным воем так Богдаша в колено лягнул, что конюх сел.
Настасья меж тем, поймав кистень в горсть, отскочила.
Вооруженный факелом Гвоздь понял, что вся его затея вот-вот рухнет.
— Убью!.. — зарычал он и кинулся на девку, тыча в нее факелом.
Богдаш попытался было встать, но колено не позволило, острая боль заставила зарычать.
Мужик с пищалью плохо понял, что за леший вывалился из ночного леса и уложил товарища. Он, подхватив пищаль за ствол, кинулся на помощь Гвоздю, которого окружили Настасья с юными скоморохами.
Богдаш, перекатившись по траве, выдернул из еще живой руки пистоль, прицелился в широкую спину, загородившую ему схватку, и выстрелил. Попал в плечо.
Мужик, как это порой бывает, не понял, что ранен, ощутил сильный удар, от которого выронил пищаль, а камень или пуля — не уразумел. Он уразумел другое — что пора удирать.
— На конь, Гвоздь! — крикнул он.
Где-то в лесу раздался выстрел. И это еще больше подстегнуло налетчика.
В который уж раз Богдан пожалел, что нет на поясе джида! Мужик поспешил туда, где стояли кони, и взобрался в седло, и цапнул поводья еще двух коней, и направил этот плотно сбитый, бьющий копытами табунок на скоморохов.
— Стопчу, сволочи!..
Видать, он уже бывал в таких схватках, — отсек Настасью от Гвоздя и дал тому возможность вскочить на коня. И ломанулись двое всадников, ведя в поводу заводного конька, через кусты, к Троицкой дороге, прочь с поляны!
— Уйдут же!.. — взвыла Настасья.
— Ан нет! — отвечал Богдаш. — Не к Москве же их понесло?
— Ты кто таков? — Настасья подхватила с травы брошенный в нее Гвоздем и недолетевший факел. — Ты, что ли, молодец? За мной в лес увязался?!
Она признала того красавца, который обругал ее у церкви!
— Да на черта ты мне сдалась?! — совершенно искренне отвечал Богдаш.
Он прислушался к копытному перестуку — нет, не к Москве!..
— Ти-мофе-ей! — что есть силы заорал Богдаш. — Се-мей-ка-а-а-а! Да-ни-ла-а-а! На-впе-рей-мы!!!
Выкрикнув этот приказ, его глотка вдруг отказала. Конюх закашлялся.
— Филатушка, Лучка, Третьяку помогите! Жив ведь, очухался, только прикидывается! — велела Настасья и присела на корточки возле Богдаша. — Да ты вставай, молодец! Дай хоть погляжу на тебя хорошенько, дай хоть поцелую — ведь ты нас спас!
— Пошла к черту… — кое-как прохрипел спаситель.
* * *Тимофей был очень недоволен тем, что товарищи все за него решили.
— Я пойду с Абрамом Петровичем клад брать, — сказал Данилка. — И поедем как будто вдвоем. Это — единственный путь, как убийцу выманить.
— Так, — Тимофей был хмур, но деловит. — А мы с Семейкой, стало быть, в засаде?
— Да, вы первые поедете и у той хари спрячетесь.
— А коли не дойдете вы до хари? Коли раньше тот медведь на вас нападет? — спросил Семейка.
— Ну, значит, туда нам и дорога.
Конюхи переглянулись. Им нравилось Данилкино упрямство, не нравилось лишь, что парень безоружен.
— Держи-ка, — Семейка достал и отдал свой засапожник, похожий на гнутый клык хищной рыбины. — Сунь за правое голенище. Да не так — острием вперед. Кисточка, думаешь, для чего? Чтобы снаружи висела, чтобы нож в сапог не провалился. И вытаскивать легче.
— Кистенем его, что ли, снабдить? — Тимофей почесал в затылке. — Кистень-навязень-то на виду, а летучим кистенем я его только собирался научить владеть.
— Плетку свою ему дай, — посоветовал Семейка. — Что ты в кончик вплел — дробину? Свинца кусочек остренький надо бы.
Данилка вдруг подскочил, развернулся в воздухе, приземлился на полусогнутые ноги — и засапожник уже торчал вперед, намертво зажатый в кулаке.
— Да ну тебя! — Тимофей отмахнулся. — Хорош дурака-то валять!
— Коли взялся за нож, так не пугай, а сразу и бей, — посоветовал Семейка. — Снизу вверх. Пока против твоего засапожника чего подлиннее не вытащили…
— Или кистень в ход не пустили, — добавил Тимофей. — Ну, не передумал?
— Нет.
— Тогда — с Богом.
Они решили проводить Данилку до двора Фомы Огапитова, чтобы поглядеть заодно — не околачивается ли поблизости подозрительный народишко. Но по пути Семейка вздумал проверить, точно ли скоморох Третьяк стоит у Николы Старого и ждет Гвоздя. Не очень-то ему понравился испуганный взгляд Третьяка у «Ленивки»…
Данилка одобрил — он беспокоился за куму.
А примерно в то время, как они поодиночке, не поднимая шума, выезжали с Аргамачьих конюшен, к Николе Старому на встречу со Стенькой явился Гаврила Михайлович Деревнин.
Раздобыть лошадей подьячему Деревнину было несложно.
Дважды в год, весной и осенью, случалась на Москве такая распутица, что на иных улицах и утонуть пешему было недолго. Тогда вся Москва садилась в седло. Даже старухи, которым по их должности приезжих боярынь полагалось в известные дни навещать царицу, громоздились на особые седельца в виде кресел с подножкой. Мужчины, которые в состоянии были поднять ногу до стремени, всюду отправлялись верхом. Даже старцы не сидели дома — не было большого позора в том, чтобы взбираться на коня со скамеечки-приступочки, сам государь такую имел. А уж служилый человек, которому каждый день с утра положено быть в своем приказе, обязан был позаботиться о средстве передвижения.
Деревнин своей конюшни не имел и потому сговаривался обычно с приятелем-купцом, чьи дела при необходимости вел с особым тщанием. Купеческий работник приводил ему смирного мерина, провожал его до Красной площади, забирал конька, потом в обеденное время туда за подьячим являлся. Хоть и недалеко от приказа жил подьячий, однако являться по пояс в грязи не хотел.
Этот приятель-купец и прислал в нужный час к условленному месту своего человека с лошадьми. Подьячий сел в седло, взял повод второго коня, для Стеньки, и неторопливо направился к Николе Старому.
Обычно конный человек прятал пистоли в ольстрах, которые крепились слева и справа от седла, так что рукояти торчали на уровне колен. Купец такого добра на конюшне не держал, поэтому Деревнин приладил свою хитрую пистоль с бердышом перед собой на седле, прикрыв ее полой епанчи. Епанчу он взял старую, испытанную, которая осенью и весной исправно берегла от грязи, а летом должна была уберечь и от ночной прохлады. Еще из оружия имелись у него с собой нагайка, которой он владел не хуже татарина, и добрый турецкий кинжал.
Кинжал был безгласным упреком московским мастерам. Вернее, не сам, а его рукоять, резанная из моржового зуба. Этот самый моржовый зуб, надо полагать, добыт был самоедами где-нибудь в Пинеге или за Пустозерском, привезен на зимнюю ярмарку в Холмогоры, куплен оборотистым московским купцом, доставлен в Москву, там его приобрели турецкие купцы, вывезли его через Валахию, потом турецкие же искусники сделали рукоять, соединили ее с клинком, а готовый товар отправился в обратный путь. Естественно, и цена его оказалась не малой. Коли точно такие же рукояти наловчиться резать в Москве, а лезвия возить из Константинополя, то цена кинжалу была бы вдвое, а то и втрое меньше…
