После маскарада - Юлия Викторовна Лист
Вошла Ярусова, встревоженная, что-то принялась рассказывать, потом ушла, заметив, что Грених не слушает. Пустыми глазами он глядел ей вслед, сидя на краю койки. И медленно опустился на спину, когда остался один. Глаза закрылись и открылись. Пулю-то надо все-таки извлечь… Только к кому он отправится? Кому доверит такую непростую тайну? Огнестрельное утаивать, пока в театре у Мейерхольда такой скандал, никто не решится. Пойдет в больницу, его тотчас сдадут. Сознаться Довбне? Рассказать про Петю, про маскарад и про обманутых пациентов, про гипноз, использованный в злых целях? У того глаза на лоб полезут.
Сам, интересно, сможет достать? Пулю-то… Грених приложил ладонь к груди и костяшками пальцев стал простукивать, прислушиваясь к перкуссионным звукам.
Тут вошел Довбня, пришлось подняться.
Раскрасневшийся, нервный глава центра стал рассказывать о происшествии в театре на Триумфальной площади. Взмахивал руками, мечась из стороны в сторону.
– …Вся Москва только теперь и говорит, что об убийствах в театре Мейерхольда, – захлебывался словами он. – А самое неприятное, что по ночам, говорят, у него собиралось тайное общество, непонятно кем организованное. Они использовали гипноз, а девушка, погибшая в соседнем здании, тоже была оттуда.
Грених достал платок, не ответил. Усилием воли, преодолевая вспышки света в глазах, он держался, чтобы не закашляться при заведующем.
– Я вот думаю, а не связано ли это с тем, что Петя… покойный Петя, ах… слов нет, как жаль мальчишку… для какого-то вашего проекта просил разрешения воспользоваться фонографом?
– Я как раз должен сейчас туда ехать, – сказал Грених, когда опасность приступа миновала.
– Что с вами сегодня? Вдруг в пальто… Простыли?
– Да, просквозило. Кажется… пневмония. Вот сейчас закончу с кое-какими делами и съезжу в театр, все узнаю. Вы слухам верить не спешите, – произнес Грених, вставая и медленно направляясь к письменному столу.
Он сел, уронил локоть левой руки на столешницу, правая продолжала висеть, как плеть. Чтобы ее заставить работать, требовалось приличное усилие.
Довбня так просто успокоиться не мог. «Вся Москва, вся Москва на ушах», – горестно повторял он и продолжал рассказывать подробности, которые Грених знал лучше него.
Он уставился в одну точку. «Не сегодня завтра умрет!» – единственная мысль, точившая мозг, вытеснила и ярость, и желание участвовать в этих земных баталиях. Нет никакого смысла! Ни в чем нет смысла. «Все лишь иллюзия жизни, лишь пыль и продукты отходов. Мы рождаемся, страдаем, куда-то стремимся, за что-то отчаянно боремся, – думалось Грениху. – И зачем все это? Наступит день, когда бах! – и уже ничего нет».
Он откинулся на стуле, обнял левой рукой правое плечо, сделал вид, что спит. Все, кто бы ни заходил, устремляли взгляды на окровавленный платок, брошенный на столе, тревожно прислушивались к прерывистому дыханию и уходили, не смея беспокоить.
Во сне ему опять явилась Ася, с упреком смотрела, Грених ощущал мучительное желание открыть ей правду.
После полудня он в конце концов покинул центр Сербского в полубессознательном состоянии. В память врезалось, что вновь приходила старшая медсестра и сообщила, что его ищут в Губсуде. Но он уже принял решение не идти туда.
Недалеко от Пречистенки на Большой Пироговской проживала Ася.
Она оказалась дома в тот час, когда Грених, вскарабкавшись на третий этаж, постучал в дверь квартирки, которую она делила с подругами и еще какими-то жильцами. Прежде он никогда не был внутри, не видел, как она обставила свою спаленку, какую скатерть постелила на стол, какие книги читала, какие цветы поставила на подоконник. В доме своей покойной тетки она ухаживала за большой оранжереей и, наверное, перевезла к себе несколько филодендронов и папоротников. Большую часть цветов Ася передала химико-фармацевтическому факультету. Это была богатая коллекция, настоящая живая лаборатория!
– Здравствуйте, Константин Федорович, – смутилась она, удивленно оглядывая пальто Грениха. – Проходите, пожалуйста.
Грених держался, точно кол проглотил. Сжал зубы, чтобы не кашлять, напряг колени, чтобы идти ровно. Переступил порог, тут же потемнело в глазах. Он вскинул левую руку, ища опору, пальцы нащупали стену.
– Вы нездоровы? – Ася подхватила его слева, но он дернулся назад, боясь, что упадет, если уберет руку. И несколько секунд стоял, зажмурившись и держа стену. «Зачем пришел? Зачем я здесь? Вспомни. Надо сделать что-то важное? Успеть сказать что-то».
– Ася, можем поговорить где-нибудь наедине?
Девушка успела понять, что с правой рукой профессора не все ладно, аккуратно перенесла к себе на плечо левую.
– Идемте в кухню – там никого нет, девочки в комнате, спят после полудня, – ответила она и неуверенно потянула Грениха к проходу в кухню.
– А остальные?
– На работе все, – они зашли в довольно просторную кухню, выложенную белым кафелем, как в больницах. На подоконнике с зелеными коротенькими занавесками, протянутыми на леске, стояли знакомые горшки, когда-то украшавшие спальни дома покойной тетки Аси в Зелемске. Ядовитые адениумы, азалия, олеандр и фиалка. Солнечные лучи просачивались сквозь ткань занавесок, оттого в кухне царил приятный теплый свет. Вид комнатных растений и чистой скатерти, вышитой Асиной рукой, успокоил Грениха, он сел на табурет у стола и поднял на нее глаза.
Девушка помогла ему опуститься и отошла на шаг, изумленно разглядывая свои руки, перепачканные кровью. Видно, и повязка, и рубашка, и пальто давно пропитались ею насквозь.
– Что это с вами, Константин Федорович? – прошептала она испуганно. Подошла ближе и коснулась воротника на груди Грениха, перевела взгляд с пальто на свои пальцы и ахнула. – Как это возможно? Что случилось?
– Вот пришел к вам рассказать… Вы единственный человек, которому я могу доверять, Ася.
– Это как-то связано с театром и тем, что произошло там утром? Все только об этом и говорят! – насупила брови она. «Какая строгая, прямо учительница», – подумалось Грениху с улыбкой, но вместе с тем он ощутил, как сжавшееся от страха сердце сделало болезненный толчок: вдруг она его сейчас выставит, посчитав беглым преступником?
– Ася, я пришел сказать вам, что не виноват! Вы должны меня выслушать, потому что, если меня обвинят, то пострадает институт Сербского, заведующий Довбня.
Она взяла табурет поставила к столу и тоже села, приготовившись слушать. Ее лицо было бледным, напряженным, очень серьезным, но она не собиралась обвинять и бранить Грениха, это было видно по выражению ее любящих, преданных глаз.
– Я, кажется, сам не успею ничего доказать.
– Не говорите так! – она сжала его пальцы. – Вы что, тоже получили там пулю? В вас стреляли?
– Да. Но все вовсе не так… – он запнулся, подсчитывая, как все объяснить этой хрупкой
