Евгений Сухов - Княжий удел

— Тьма народу собралась, государь, тебя встречают, и не пройти. Кто-то сказал, что ты в церковь помолиться выйдешь, вот с раннего утра и дожидаются тебя. Взглянуть на святого хотят.

— Нашли святого, — буркнул Василий.

Московский князь сошел с крыльца, народ расступился, пропуская страдальца к колымаге. С трудом верилось Василию, что это тот самый люд, который не так давно не желал признавать в нем государя своего. А теперь руки целуют.

Стража не могла отодвинуть плотные ряды. Теснила их бердышами, хлестала плетью, но народ напирал вновь и грозил своей тяжелой массой раздавить немногочисленный караул. Дежурный боярин без конца орал:

— Расступись! Дай государю пройти! Государь на богомолье в Троицу едет!

— Веди меня к колымаге, — попросил великий князь.

Поводырь, осторожно ступая, вел за собой князя.

…В тот памятный зимний день он тоже ехал к Троице. Только не провожали его московиты, уходил Василий из Москвы вором, опасаясь встретить во взглядах горожан укор. А теперь и сам видения лишился: вместо глаз — прикрытые веками глубокие пустые глазницы…

Путь в несколько шагов показался великому князю долгой дорогой, и он спросил:

— Далеко ли еще до колымаги?

— Здесь она, государь, два шага осталось, — сказал боярин. — Я руку под твою ноженьку подставлю.

Василий оперся о бояринову ладонь, она качнулась слегка, как лодка от волны, но знал великий князь, не опрокинет она его и вынесет точно к берегу.

И когда Василий разместился меж пуховых подушек, боярин скомандовал вознице:

— С Богом поезжай! — И для острастки, больше для тех, кто стоял в толпе и называл себя холопами великого князя: — Да смотри у меня, аккуратнее, это тебе не поленья, князь великий Московский!

— Дело я свое знаю, — обиделся возница и почти ласково тронул вожжи, погоняя коней по накатанной санями дороге.

Не увидел Василий Васильевич Троицкого монастыря, а признал его по колокольному перезвону. Колокола надрывались от радости, встречая князя. Голосили и сладко тревожили душу, наводили печаль.

Встречать Василия вышла вся братия — теперь уже не опального, а великого московского князя. Монахи сгрудились у ворот, вопреки строгому уставу поснимали с себя клобуки и как есть, простоволосые, стали ждать милости государевой.

Василий ехал в Троицу, чтобы встретить матушку, Софью Витовтовну, а не наказывать непокорную братию, посмевшую восстать супротив его воли.

— Грешны мы, великий князь… — начал было игумен.

Василий замахал руками:

— Простил я вас, братия, давно простил. Живите себе с миром да молитесь за меня. Видно, нужно было Господу лишить меня видения, чтобы я окончательно прозрел. Беда моя во искупление грехов послана. Теперь же нет на мне вины, как на младенце, что вышел из утробы матери. Ведите меня к церкви, где я был братом своим в полон взят.

Подвели Василия к Троицкой церкви.

— Вот она, церквушка, государь, где ты от Ивана Можайского хоронился. Пономарь тебя скрывал.

— Где же он? В ноги хочу ему поклониться, — разволновался Василий.

— Не уберегли мы его, — был печальный ответ. — Как узнал Шемяка об этом, так велел жизни его лишить. На монастырском погосте и погребли, — говорил игумен. — Ты осторожней, государь, ступени впереди, не расшибись. А об этот выступ, что перед папертью, боярин Никита споткнулся. Вот кто злодей! Упал и белый лежал, как мертвец, насилу его растрясли, христопродавца! Видно, сам Господь тогда его о камень саданул, тебя, великий князь, выручал.

Постоял Василий Васильевич, помолчал, и горько ему стало. Не за себя он тогда боялся, чада при нем оставались. Ладно, можайский князь про мальцов тогда не спросил. Слеза в тот час отвела беду от детишек.

Как и в день пленения, было холодно, и мороз-задира крепко пощипывал щеки. Василий услышал поскрипывание снега, а следом за этим тревожный храп лошадей. Но вместо бранной речи и угроз раздался приветливый голос Прошки Пришельца:

— Здравствуй, Василий Васильевич, князь великий, это я прибыл, холоп твой верный, Прошка. Матушку твою привез.

Василий повернулся к любимцу, тронул ладонью растрепанные волосы, обнял едва и поспешил — матушка на пороге!

— Веди меня, Прохор, матушку хочу обнять!

Софья Витовтовна в сопровождении боярина Сабурова спешила навстречу сыну. Сабуров чуток поотстал, неназойливо опекал госпожу:

— Ты бы, государыня, не шибко шла, лед кругом. Вон по той дорожке ступай, где монахи песку побросали.

Скрывалась за этой заботой просьба о прощении былого греха.

— Не держала бы ты на нас зла более, государыня. Сказала бы Василию Васильевичу, пусть обратно на службу возьмет.

Оттаяла княгиня.

— Не держу более зла, боярин, скажу. Сын где мой Василий?

И раньше, чем успела произнести княгиня, появился Василий. Он шел неровной, осторожной походкой слепца.

Волосы у Василия выбились из-под шапки и неровными прядями спадали на глаза, но они совсем не мешали ему. Окружающим Василий Васильевич напоминал старика, который спешит на богомолье шаркающей неторопливой походкой, и так тяжелы грехи, что он с трудом поднимает ноги.

Но для великой княгини он был сыном, родным, беспомощным, как в раннем детстве. Обнять его, приласкать, кто это сделает лучше матери?

— Матушка, я здесь!

Голос принадлежал прежнему Василию, умудренному опытом, смелому и гордому. Видно, нужно было пройти через страдания, чтобы обрести уверенность. Великая княгиня на мгновение забыла, что князь слеп. Но беспомощные, шарящие вокруг руки подсказали Софье: нужно спешить на выручку сыну.

— Сынок, Васенька! — вырвалась великая княгиня из рук бояр. — Дай же я лицо тебе утру, запачкал ты его. Кто за тобой посмотрит, если не матушка.

Только не грязь была на лице у князя, а усталость оставила свои следы на скулах. Князя утомила бессонница, он забывался ненадолго, вдруг неожиданно просыпался среди ночи и снова не спал. Во сне он видел себя зрячим и полным сил, но была действительность, а с ней темнота. Полным ужаса голосом Василий просил постельничего: «Семен, кваску бы мне принес!»

Утерла великая княгиня лицо князю и увидела, как он осунулся за последний год. Стариком совсем стал.

— Теперь мы вместе, сынок, всегда будем. Никогда не расстанемся, — шептала ласково Софья.

Бояре отвернулись: неловко было подглядывать за чужим счастьем. Великую княгиню они видели такой впервые (куда подевалась спесивость Гедиминовичей!), что говорить, баба, она и есть баба!

Василий плакал.

Часть пятая

Улу-Мухаммед спустился к самой воде. Итиль неторопливо несла хмурые воды в сторону Сарайчика. Помнят ли о прежнем хане в далеком, но родном краю? Ведь сейчас у Орды новый господин.

На дне реки искусный мастер разложил цветные камешки, они напоминали радужную мозаику, какой украшают стены ханских дворцов. А между камешками арабской вязью вплетались гибкие водоросли, которые легко подчинялись течению и складывались в замысловатые вензеля. Стайка мальков пугливо пряталась у самых корней, когда на них падала нечаянная тень.

Тихо вокруг и безмятежно.

Воистину неисповедимы дороги, которые для всех предопределил Аллах. Знал ли Улу-Мухаммед, что за два года он будет трижды изгнан и из некогда могущественного хана Золотой Орды превратится в хозяина небольшого городка в среднем течении реки Итиль?

Некогда здесь высились Булгары, которые разрушил всемогущий Темир-аксак, и от былого величия остались только мечети.

Улу-Мухаммед сидел на берегу Итили, устремив немигающий взор на холодные воды. В последний год он приобрел привычку каждый день выходить сюда и подолгу наблюдать за убегающими волнами. Стража, которая покорно застыла за спиной своего господина, могла только гадать, о чем думает Улу-Мухаммед. Может, он жалеет о просторах, которых лишился, или, может, мечтает о красивой наложнице, которую мурзы должны привезти ему завтра вечером из Кафы. Все эти годы стража у хана не менялась. Поседевшие воины видели и его падение, и возвращение былого величия. Они видели его слабым и сильным, но не сломленным. Улу-Мухаммед всегда был господином. В бою становился расчетливым стратегом, во дворце доверчивым, как ребенок. Он не носил под халатом брони и не боялся быть убитым в спину. Если бы воины разочаровались в своем повелителе, они могли бы это сделать несколькими годами раньше — в бою или во время долгих переходов по Большой Орде. От удара кинжалом в спину погиб его отец, дед был убит саблей в грудь одним из приближенных мурз. Казалось, есть основания, чтобы бояться предательского удара, но Улу-Мухаммед доверял своим воинам и гордился этим. Ему суждено не умереть от подлого удара, а дожить до глубокой старости и безмятежно почить на своем ложе. Улу-Мухаммед успеет покаяться перед Аллахом во всех содеянных грехах: воскресит в памяти всю свою жизнь и поступки; вспомнит, что некогда был самым могущественным ханом Золотой Орды. Только после этого он сделает свое завещание. И если его отец, великий Джеляль-Уддин, велел убить своих братьев, чтобы быть первым и сохранить Орду неделимой, то он пожелает другого. «Мир вам! — накажет он сыновьям. — Живите дружно, только в единстве есть сила!» Только после этого хан посмеет повернуться лицом в сторону Каабы и уснуть навсегда вечным сном. Конечно, самая почетная кончина — смерть на поле битвы, когда можно умереть с именем Всевышнего на устах, но подарит ли Аллах ему эту милость?