Индустриализация - Вадим Юрьевич Нестеров
Макаренко, несмотря на формальную принадлежность к «органам» всегда оставался в первую очередь воспитателем, педагогом. Погребинский же однажды получил предложение, от которого трудно было отказаться.
Нарком Ягода, быстро оценив способности и, главное, потенциал якобы простоватого директора колонии, предложил Погребинскому всерьез подумать о нормальной карьере в органах. Свои люди нужны каждому министру, а свои люди на высоких постах – тем более. В конце концов, от коммуны Мотя уже взял все, что мог, дальше расти некуда, разве что тиражировать успешный опыт.
А в НКВД пределов нет, все от тебя зависит, тем более, что практически со всем руководством наркомата ты уже и так неплохо знаком.
Начальник Спецотдела ВЧК – ОГПУ – НКВД Глеб Бокий, Максим Горький и Матвей Погребинский.
Так что сдавай-ка ты колонию замам, смену себе наверняка ж давно воспитал и давай, Мотя, служить трудовому народу всерьез. Сначала, конечно, придется в регионах поработать, показать себя, а потом можно и в Москву вернуться – но уже в ДРУГОМ качестве.
Да ты не переживай, в Мухосраньск не отправлю, мне это, как и тебе – без надобности, мне люди в ключевых точках нужны. Не обижу, хорошую область дам.
С перспективой.
Погребинский подумал – и согласился.
И поехал на Урал - полномочным представителем ОГПУ при СНК СССР по Башкирской АССР.
Вот к этому-то человеку и уехал в судьбоносном для советской литературы 1932 году Александр Фадеев.
И не он один.
Башкирское лето
К Моте в Уфу заехала…
Сегодня бы, наверное, сказали – «компания золотой молодежи», но тогда это была делегация советских писателей, причем весьма титулованных – Леопольд Авербах, Александр Фадеев, его жена Валерия Герасимова (тоже далеко не последний человек в писательской иерархии) и поэт Владимир Луговской.
Вот их групповой фотопортрет, сделанный навестившим их в Башкирии Максимом Пешковым, «советским принцем», сыном писателя Алексея Максимовича Горького.
Из всей этой четверки вам неизвестен разве что Луговской, хотя на страницах этой книги он уже появлялся – в первом томе я цитировал его стихотворение «Синяя весна», а в этом упоминал как одного из ведущих конструктивистов, перешедших в РАПП.
С этим переходом, надо сказать, очень неудобно получилось – по просьбе Авербаха Луговской написал статью о том, зачем он перешел в РАПП, и как он будет верен пролетарской литературе. Но по иронии судьбы статья Луговского «Мой путь к пролетарской литературе» вышла в «Правде» 23 апреля 1932 года – да, да, в тот самый день, когда партия ликвидировала РАПП. Над присягнувшим покойнику Луговским ржал весь будущий Союз писателей, отмечая горячительными напитками отмену РАППства. А Луговской очень сильно переживал, он вообще был очень раним – гигант с душой ребенка.
Владимир Луговской был ровесником Фадеева, таким же «учительским сынком», ушедшим в 17 лет на Гражданскую войну. Воевал на Западном фронте, правда, не так долго и не так жестоко, как Фадеев – свалился с сыпным тифом и был демобилизован по болезни.
Но кое-что повидать успел и суть Гражданской ухватил настолько хорошо, что мало кто среди советских поэтов писал о ней лучше него. Не зря же стихи Луговского до войны были невероятно популярны. Не удержусь и процитирую одно стихотворение 1927 года под названием «Перекоп».
Такая была ночь, что ни ветер гулевой,
Ни русская старуха земля
Не знали, что поделать с тяжелой головой —
Золотой головой Кремля.
Такая была ночь, что костями засевать
Решили черноморскую степь.
Такая была ночь, что ушел Сиваш
И мертвым постелил постель.
Такая была ночь — что ни шаг, то окоп,
Вприсядку выплясывал огонь.
Подскакивал Чонгар, и ревел Перекоп,
И рушился махновский конь.
И штабы лихорадило, и штык кровенел,
И страх человеческий смолк,
Когда за полками перекрошенных тел
Наточенный катился полк.
Дроздовцы сатанели, кололи латыши,
Огонь перекрестный крыл.
И Фрунзе сказал: — Наступи и задуши
Последнюю гидру — Крым.
Но смерть, словно рыбина адовых морей,
Кровавой наметала икры.
И Врангель сказал: — Помолись и отбей
Последнюю опору — Крым.
Гремели батареи победу из побед,
И здорово ворвался в Крым
Саратовский братишка со шрамом на губе,
Обутый в динамитный дым.
После выздоровления Луговской устраивается младшим следователем в Московский уголовный розыск, ходит с наганом в кармане, участвует в знаменитом разгроме Хитрова рынка… В общем, что там говорить – двадцатые, бандитизм, хазы и малины, погони и перестрелки. Потом его призывают в армию на курсы переподготовки, после которых он решает остаться и становится профессиональным военным. Несколько лет служит в Смоленске, потом его переводят в Москву, в кремлевскую охрану. Люди гренадерского роста актуальны в кремлевском полку во все времена.
А Луговский был огромен. Это как раз тот случай, когда проще показать, чем рассказать. Вот еще одна фотография Максима Пешкова, снимавшего дуракаваляние башкирских затворников.
Это Фадеев и Луговской пьют кумыс, если кто вдруг не понял.
Фадеев, напомню, был очень высоким мужчиной, на фотографии, с которой началась эта книга, он возвышается над всеми однокурсниками.
Но я отвлекся. В общем, в кремлевской охране Луговскому не понравилось – очень скучно. Один только раз Ленина видел, в его последний приезд в Кремль, а все остальное – тоскливая рутина.
Поэтому в 1924 году он демобилизуется из РККА и становится профессиональным поэтом.
В Башкирию Луговского Авербах отправил работать – забивать написанием стихов душевную рану. Зимой у поэта рухнула семья, и жена с дочкой ушли от него – вот его по весне и отправили на реабилитацию. По злой иронии судьбы, здесь, в Уфе, фактически на глазах у Луговского, развалится семья Александра Фадеева, и они с Валерией Герасимовой разойдутся навсегда, хотя и сохранят очень хорошие отношения.
Останутся только снимки счастливого башкирского лета работы Пешкова.
А лето действительно было счастливым. Мотя умел принимать гостей и сделал все, чтобы «инженерам человеческих душ», как их вскоре назовут, было хорошо. Он поселил эту компанию в бывшей даче купца Алексеева, неподалеку от нынешнего парка имени Мажита Гафури и периодически вывозил их оттуда в поездки по всему Уралу и Поволжью.
Вот как это описывал Фадеев в июльском письме матери:
«Задержал ответ на твое письмо от 29/VI,
