Евгений Сухов - Жестокая любовь государя
Разбойники кланялись до земли и обещали жить миром или уж по крайней мере не попадаться.
Своим вниманием Иван Васильевич не обделил и душегубов, которых особенно много было при Чудовом и Андрониковом монастырях. Царь спускался в глубокие подвалы, пропахшие плесенью и сыростью, ждал, когда отворят двери, и, глядя в темноту, спрашивал у игумена, который обычно сопровождал самодержца:
— Все ли здесь душегубцы, блаженнейший?
Игумен, бывший для узников и богом, и тюремщиком одновременно, отвечал со вздохом:
— Все, государь, все до единого. А тот в углу, что на соломе сиживает, зараз семь душ порешил. Ждем твоего указа, Иван Васильевич, чтобы на плаху спровадить.
Глянул на татя Иван Васильевич, но рожа его разбойной не показалась. Его облик вызывал скорее жалость: на руках пудовые цепи, к ногам привязана огромная колода, и для того, чтобы сделать хотя бы один шаг, сначала нужно было пронести ее. А одежда на нем такая залатанная и драная, что казалось, сейчас рассыплется у всех на глазах. С трудом верилось, что высохшие руки могли сотрясать кистенем, да и костлявое тело лиходея выглядело нескладно. Однако когда игумен велел подойти ближе, тать с легкостью оторвал от земли неподъемную колоду и приблизился на сажень.
Среди дюжины мужиков оказались две женщины.
— За что баба здесь? — спросил государь, показав на узницу лет тридцати.
— Родителей своих порешила, — отвечал монах.
На шее у бабы находился ошейник, к которому были припаяны аршинные прутья. Они не давали облокотиться о стену, и женщина сидела согнувшись, как растопленная свеча. А тяжелая цепь, прикрученная к ошейнику, не позволяла отойти ей даже на сажень от своего угла.
Иван Васильевич задержал взгляд на узнице. Очевидно, некогда лицо ее было привлекательным: правильные черты, тонкий нос, слегка выпуклый лоб; но тяжкий дух темницы сумел сотворить непоправимое — молодость сошла с ее лика стремительным весенним потоком, оставив после себя только грязные мутные разводы.
— И за что же она родителей своих порешила? — справился государь.
— А кто ж ее ведает? Тело девки в цепях, а в душу не заглянешь. Палач может кромсать тело, а вот до души ему никак не добраться, это только пастырю духовному под силу. Спрашивали мы, молчит девка! Вот как преставится, тогда всю правду про себя на небесах и выскажет. Дом она подожгла, а в нем родители дневали.
Как ни велика была жалость, а только это не высший судья — душегубцы помилованья не ведали.
— Молитесь о душе своей, — сказал государь, — только в кончине и есть освобождение. А перед ней что тать, что царь — все равны! Никого она не выделяет. — И, защемив пальцами нос, покинул подвал.
Вернувшись во дворец, вместе с указом о помиловании он подписал еще одну грамоту, которой на плаху отправил полдюжины душегубцев, среди которых была и девка, убившая родителей.
Так Иван Васильевич мыслил закончить крещение черкесской княжны.
Государь не уставал в этот день раздавать милостыни, будто всю казну разменял на медяки, чтобы распределить ее между народом. Нищие слетались на мелочь, как голуби на крупу, и скоро поклевали два здоровенных мешка с гривнами.
Княжна Кученей была торжественна — под стать Успенскому собору. По настоянию Ивана Васильевича она сняла с себя горское платье и облачилась в нарядный опашень. Кученей чувствовала себя в чужой одежде так же свободно, как в седле арабского скакуна. Целомудренный покров еще более подчеркивал ее дикую кавказскую красоту, которая была особенно заметна под сводами храма.
Перед алтарем стояла огромная купель — ступит в нее Кученей и выйдет из воды иной. Купель была настолько объемная, что могла вместить в себя с дюжину инаковерцев.
Бояре замерли, ожидая, когда ангел, которому суждено стать царицей, сбросит с себя покровы и войдет в святую воду, несколько мгновений бояре смогут видеть княжну именно такой, какой сотворил ее господь.
Бояре ожидали. Выжидала княжна Кученей. Набиралась терпения челядь, стоявшая за вратами храма. Затаился весь город. Не торопился только митрополит Макарий, которого совсем не интересовали телеса юной княжны; митрополит был так стар, что его не волновала ни зрелость, ни расцветающая молодость. Он только раз взглянул на лицо Кученей, отметив свежесть девы, и расправил на столе крестильную рубашку.
Кученей стояла покорная и без платка. Крещение она воспринимала с тем же чувством, с каким преступник относится к казни: важно не сорваться на крик и уйти достойно. А митрополит уже брызнул водицу на черкесскую княжну, вырвав ее из круга сородичей.
— Крещается раба божия княжна Мария, во имя Отца — аминь, и Сына — аминь, и Святаго Духа — аминь.
Вторая свадьба Ивана Васильевича
Свадьба была торжественной. По вечерам на улицах горели огромные костры, освещая ярким пламенем самые заповедные уголки города. Московиты совсем разучились спать и до утра жгли факелы и орали песни. Город ненадолго замирал на время богомолий, а потом веселье вновь вспыхивало с прежней силой, словно за время недолгого поста московиты успели соскучиться по шабашу и веселью.
Корчмы не пустели, и питие продавали на вынос ведрами. За неделю запас с вином так порастратился, что, продлись праздник хотя бы на несколько дней, пришлось бы свозить хмельные напитки с соседских земель.
Праздник был и для братии Циклопа Гордея, которая дежурила у всех кабаков столицы и подсчитывала прибыль вместе с купцами. А утром, когда народ упивался насмерть, уже не в состоянии подняться с дубовых лавок, в корчму тихо заявлялся один из монахов и объявлял, что Циклопу Гордею не хватает на житие.
За неделю только двое купцов посмели отказать в просьбе Циклопу, и потому никто не удивился, когда бунтарские корчмы вспыхнули вместе с пьяными гостями.
О пожарах докладывали боярину Шуйскому, но он только махал руками: в городе праздник, а по пьяному делу чего только не случается.
В особом восторге от московского разгула были англичане, торговавшие беспошлинно по всем русским землям. Красный английский портвейн проделывал длинный путь по Северному морю, прежде чем попасть в русские погреба. Вино продавали всюду — на шумных базарах и пустующих площадях, в посадах и в Кремле. Московиты покупали его охотно, оно было крепче, чем брага, и мягче, чем сивуха. Город жил так, будто готовился к вселенскому потопу и встретить его хотел не иначе как в угарном хмелю.
Все дни в торжестве звонили колокола, и птицы в ужасе метались по небу, не зная, где бы сложить уставшие крылья. И дождь нечистот небесной манной сыпался на головы прихожан, спешащих к соборам.
Черкесские князья были польщены царским гостеприимством, а когда Иван распорядился, чтобы за столом им прислуживали боярышни (вопреки заведенным обычаям), восторгу их не было предела. Чернобровые красавцы беззастенчиво пялились на девушек и ждали минут, когда от пития обессилеет последний боярин, чтобы втихомолку потолковать с жеманницами о более приятных вещах, чем соколиная охота.
На свадебном пиру Кученей, нареченная Марией, сидела рядом с Иваном, глаз не поднимала, и отец только удивлялся смирению дочери, которая была куда своевольнее всех его сыновей, вместе взятых. Мария осторожно, как того требовал обычай, откусывала пирог, слегка пригубляла вино и совсем была равнодушна к обилию всякой снеди.
Гости дружно доедали шесть лебедей, заготовленных на первый день свадьбы, и Иван Васильевич терпеливо ожидал, когда стольники подадут следующие блюда, после которых молодым будет дозволено подняться в свои покои.
Вот и копчености.
Поднялся Иван Васильевич из-за стола, поклонился на три стороны и, взяв невесту за руку, повел за собой в Спальные покои.
Оставшись наедине с царицей, Иван Васильевич хмуро поинтересовался:
— Девка?
Мария глаз не отвела:
— Скоро узнаешь.
А когда Иван Васильевич прижал царицу к постели всем телом, то уличил обман. Откинулся он с нее со вздохом и заметил:
— Стало быть, не мною дорожка проторена.
— Но отныне тебе по этой дорожке топать…
Ни одна из прежних баб Ивана Васильевича не посмела бы ему ответить столь дерзко. Царь мог выгнать Марию из покоев, опозорить ее перед всем пиром, но вместо этого он обнял ее за плечи и долго хохотал, понимая, что у него не хватит сил, чтобы оттолкнуть от себя это диковатое чудо.
В Спальных покоях было светло, витые свечи горели ярко, высвечивая каждый угол. Под самым потолком Иван Васильевич заприметил паука, который, спасаясь от потока света, норовил уползти за занавеску. Государь хотел было подняться, чтобы раздавить его ладонью и тем самым очиститься зараз от сорока грехов, но ощутил такую слабость, что подняться не смог. Черкесская княжна не разочаровала.
— Кто был твой первый мужик? — спросил Иван Васильевич. — Черкес?
