Елена Афанасьева - Колодец в небо
– Врешь ты все! – резко оборвала ее соседка. – Это теперь, когда он звезда, тебе и Деды Морозы в его исполнении гамлетами кажутся. Но скажи тебе тогда, в девяносто третьем, что ты пойдешь к актеру по общагам перебиваться, а Вадик твой с моим Максом в премьеры или вице-премьеры заделаются, и никуда б ты не ушла. А ушла б, и твой актер за столько лет тебе б надоел. Вадима бы вспоминала, и так же на кухне, пока актер твой на утренниках дедморозит, рыдала бы, что такого мужа бросила…
– Знать бы, где падать…
Вырвавшееся признание в несостоявшейся любви ничего не изменило и изменить не могло. Слишком сильно оказалась она повязана – долгом, ответственностью, тем квартирным вопросом, который нас всех испортил. И просто привычкой. Привычкой существовать в этом бездушном пространстве.
Так и жила.
Но дойдя до края, поняла: надо что-то делать. И она решилась на рискованную попытку переиграть хотя бы часть жизни заново.
Она решилась…
32. Особенности национального пиара
(Женька. Сейчас)
Навстречу чудесным образом спасшемуся Маринкиному сыну, самой Маринке, Лане и Лешке, дожидавшемуся меня в обществе двух милых дам и одного политтехнолога, я ехала с мигалками. Народный избранник Асланян не мог отпустить беременную женщину одну и отправил меня на служебной «Ауди» со всеми причитающимися по номенклатурному ранжиру понтами – мигалкой, спецпропусками и государственным флагом на номере. Самому депутату эти понты были ни к чему. На думской стоянке его терпеливо дожидалась небольшая моторизированная бригада, состоящая из одного «Мерседеса» покруче для любимой супруги, одного «Мерседеса» чуточку скромнее для самого избранника и двух джипов охраны. У джипов и заполнившей их охраны был такой вид, что и мигалки не требовались. Транспорт при виде подобного кортежа просто вжимался в обочину, а мигалки могли понадобиться разве что для того, чтобы сделать доброе дело для подруги лучшей подруги любимой жены народного избранника.
– Можно окошко чуть приоткрыть, жарко здесь у вас? – вежливо спросила я удивленного водителя – то ли к вежливости мужик не привык, то ли от многочасового ожидания у стен Думы так примерз, что моя просьба приоткрыть оконце при морозе минус пятнадцать показалась ему верхом идиотизма.
Но на реакции водителя мне было наплевать. Пусть Ашот сам со своим персоналом разбирается. Мне, пока казенная «Ауди», разгоняя вывиливающие на разделительную полосу «немигающие», но все же понтовые машины везла меня к Маринкиному дому, надо было разобраться с собой. У меня отчего-то сжалось сердце, и не хотело теперь разжиматься. И на душе стало муторно. Погано стало на душе.
Теперь, памятуя советы Ланы, уставившись в окно на бесконечные московские пробки и не менее бесконечные сугробы грязно-серого цвета, я пыталась размотать клубочек своих ощущений в обратную сторону. Найти тот поворотный момент, с которого все внутри начало сжиматься.
Когда я сдулась, как воздушный шарик? В Думе, когда Ашот предложил не быть дураками и не наблюдать со стороны, как разоряют Лешку с его «АлОлом», а самим на этом разорении срочно подзаработать? Раньше, когда вспомнила про деньги, так глупо потраченные на колье, которое теперь пришлось уступить жене честного бандита? Еще раньше, когда, увидев Ашота в думском кабинете, я вдруг подумала о странностях бытия – сидит передо мною бандит, на совести которого много всего разного. И все это знают, но притворяются, что перед ними народный избранник и честный депутат. И притворяются не потому, что его боятся, а потому, что боятся – на его месте другие еще хуже будут, у этого хоть какие-то понятия есть.
Ашот косвенно виноват и в смерти первого Ликиного мужа. Прошлым летом подавшийся в исторические и археологические дебри бандит возжелал заполучить огромный алмаз, который Ким отыскал в своем старом дворе в армянской части Ростова и повез в Москву бросать к ногам давно оставившей его Лики. На деле тот алмаз оказался топазом, но ни Ким, ни Ашот этого узнать не успели. Чувствуя, что добыча уходит из рук, возбужденный Ашот стал звонить повязанному с ним какими-то темными делишками министру-капиталисту Волкову, требовать, чтобы люди Волчары любым способом задержали Кима, прежде чем тот предстанет пред ясны очи Лики, и отобрали у него алмаз.
Волчарины шестерки не знали, что для Кима с его больным сердцем и вшитой антиалкогольной капсулой и полглотка спиртного могут оказаться смертным приговором, влили в него стакан виски. И как ни старались потом все «отрицательные герои» этой темной истории спасти Кима, каких медицинских светил ни привозили к больному, умоляя вывести его из предсмертной агонии, но дни первого Ликиного мужа были сочтены. И у двух ее сыновей, по иронии судьбы оказавшихся друг другу одновременно родными и двоюродными братьями, ибо рождены они были Ликой от двух ее браков с родными братьями Туманянами, теперь остался один отец на двоих – младший брат умершего Кима Тимур.
Но этой косвенной вины не замечала или не хотела замечать даже Лика. То ли оттого, что вина Ашота была слишком косвенной. То ли на Ликиных личных весах все, чем помог ей Ашот, который при всем своем некристальном прошлом и настоящем сделал для нее и ее мальчишек немало доброго, перевешивало все его абстрактное, причиненное где-то вне поля ее зрения зло. То ли сказывалось иное, непонятное мне южное воспитание с несколько иными моральными акцентами, но Лика осознанно или интуитивно предпочла о вине мужа ее давней подруги в смерти собственного бывшего мужа не думать.
И все же не темное прошлое народного избранника испортило мое ощущение мира в этот день. Если б темное прошлое каждого избранника портило ощущение дня, то и дней бы на этих избранников не хватило. Меня переклинило раньше.
Когда?
Когда узнала об исчезновении Маринкиного сына? Внутри что-то сжалось, но не это меня так перевернуло. За прошлый год мне столько раз грозили жизнью сына собственного, что, быть может, я обросла панцирем – нельзя бояться каждый день, так и с ума можно сойти, а кто же тогда будет воспитывать мою девочку…
Девочку…
Девочку, которую еще надо родить, и нерождением которой мне угрожает невидимый «кто-то». Значит, меня все же достали, сломали эти угрозы? И я боюсь, страшно боюсь, что могу ее потерять, но не желаю себе в том признаваться, ибо страх вредит той маленькой барышне, что внутри у меня. Боюсь, что нечеловечески жестокий кто-то (Лиля – не Лиля, какая разница, кто и зачем, с какой целью угрожает жизни моей девочки) может подстроить чудовищное стечение обстоятельств, из которого мне не выйти живой?
Неужели все же Джилл угрожает? Ей-то зачем? Что за тайны Силиконовой долины?
Понимаю, еще подобные кровавые страсти разыгрывались, если бы Никита, нормальный живой Никита, уезжал из Америки в Россию, от них к нам. Тогда еще, собрав все свое воображение, я могла бы представить себе эту типичную американческую вайф в роли кровавой злодейки, желающей извести незаконно зачатое от ее мужа дитя в надежде, что без дитя и муж от нее ко мне не уйдет.
Но какой смысл делить погибшего мужа теперь, когда Никиты нет?! Нежелание все, что осталось после Никиты, с еще одной наследницей делить?! Так Джилл сама спокойно помогала Димке разобраться во всей этой бюрократической казуистике с оформлением наследства. Бюрократия – что в Америке, что в России – везде одинакова, черт голову сломит. И сама говорила, что ближе нас с Димкой теперь для нее и ее дочери людей нет. Ох, не верится, что все это страсти Джилл. Вот и Лешка в это не верит… Лешка…
А если…
Аж холодный пот прошиб. Потек предательскими струйками по спине.
– Ой, а печку посильнее включить нельзя? – попросила я думского водилу, который явно счел меня мало вменяемой дамочкой – то окно мне требуется открыть, чтоб вся инеем покрылась, то отопления надобно прибавить. Водила покосился, но окно закрыл и подогрев сиденья включил. Через минуту мой зад подогревался так, что стекающий по спине пот усилился, но перестал быть холодным.
Если это какая-то из бывших Лешкиных жен решила травлю устроить? Та же Ирка, из-под носа которой я увела колье из желтых бриллиантов в Куршевеле? Не из-за колье, конечно… В июне, когда была зачата моя девочка, Лешка еще не был подсудимым, а был еще вполне себе олигархом. И в день, когда прилетел из своей Америки Никита, Лешка, вызволив меня из плена, сидел у меня на еще не отремонтированной квартире. Его внезапное появление в моей жизни могли просчитать «посторонние наблюдатели», и вполне могли списать моего «безмужнего» ребенка на бывшего олигарха.
Может, Ирке пришло в голову, что я беременна от Лешки? Но Ирке теперь какая разница? Насколько я знаю, развестись и отсудить свою долю «совместно нажитого имущества» третья по счету мадам Оленева успела прежде, чем мужа выпустили из Бутырки, и много прежде, чем окончательно разорили «АлОл». Теперь ей должно быть безразлично, сколько еще у бывшего мужа появится наследников, тем более что наследовать уже почти нечего. Впрочем, с этой дамочки станется… Да и кто его, Лешку, знает. Вдруг у этого гения бизнеса еще парочка нефтяных империй за пазухой припрятана? Надо изложить эту версию Лешке, когда от Маринки возвращаться будем.
