Евгений Сухов - Княжий удел
Охнула баба в толпе:
— Молоденький-то какой! Деток нарожать мог бы!
Отрока и старика взяли за плечи, подвели к полынье. Вода в ней была темная, бездонная.
— Крест можно поцеловать? — взмолился отрок.
— Хорошо, — разрешил Прошка.
Отыскался и священник, который вышел из-за спин стоявших людей и, ткнув в самые губы отрока крест, буркнул:
— Отпускаю тебе, раб Божий, грехи твои. Пусть Бог рассудит, виновен ты или нет. — Он скосил глаза на темную леденящую бездну.
Стоявший позади дружинник толкнул отрока в спину, и тот, теряя равновесие, упал в полынью, выставив вперед руки. Зыбкая поверхность легко разомкнулась под его ладонями и приняла в себя грешника, обдав стоящих рядом брызгами.
Очередь была за стариком.
— Сам я! — отстранил он подошедших стражников.
Вздохнул глубоко, словно набирал в себя воздуха поболее для того, чтобы и под чернеющей гладью продолжать жить, и сделал шаг в воду.
Эти две смерти принесли печаль в торговые ряды. Видно, каждый задумался об одном — от жизни до смерти всего лишь шаг. И никто не ответит на вопрос, где этот шаг ожидает тебя самого. Потом уныние помалу рассеялось, и торг зашумел, как и прежде: закричали зазывалы, расхваливающие свой товар, кто-то матерился, пел задиристые частушки.
Ближе к вечеру ударил набат. Тяжкий гул повис в морозном воздухе, забирался в ближние и дальние уголки, переполошил посад. И скоро Ивановская площадь была полна народу.
Не часто звонит колокол Благовещенского собора, собирая московитов на сход. Горожане, озираясь, спрашивали один другого:
— Что это колокол ударил? Говорить чего будут? Может, опять казнь?
— Нет, не казнь. Волю Василия Васильевича объявлять будут. Вместо него наместник остался, боярин ближний, Прохор Иванович.
— Нам-то что? Мы слуги княжеские. Как нам скажут, так мы и согласимся.
Колокол надрывал душу, все звонил, и тяжко было стоять при колокольном звоне в шапках. Поснимали их мужики с голов и стали дожидаться боярского приговора.
Прошка вышел на помост и в морозном воздухе уловил запах свежетесаных досок.
— Люд московский! — завопил он на всю площадь, глядя поверх непокрытых голов вдаль. — Нет теперь на Москве супостата Дмитрия Шемяки! Нет иуды, который посмел поднять руку на своего брата! Бежал в леса! Москва вновь стала вотчиной великого князя Василия Васильевича. Не будет теперь в городе бесчинств, как было при Дмитрии, а в посадах перестанут рыскать разбойники и отнимать у вас последнее. На всех татей Василий Васильевич сыщет управу. Как жили при Дмитрии? Голодно! Накормит вас теперь Василий Васильевич и напоит. Обогреет каждого и обласкает. Всех бояр, что жить вам мешали, мы переловили и в темницу упрятали, а вместо них придут другие люди. Те, кто будет заботиться о вас и любить. Только все вы должны дать клятву, что не причините Василию худого. Пусть жены дадут клятву, что будут почитать его как отца, а мужья будут любить как посланника Божьего. Целуйте крест на том!
Мужики сначала в одиночку, не то от страха перед Прошкой, не то больше по привычке, целовали нательные кресты, крестили лбы, а может, потому, что холодно было стоять на морозе с непокрытыми головами, осеняли себя крестным знамением и напяливали шапки на самые уши. А потом разом площадь взметнула вверх руки, связывая себя клятвой.
— И на эту радость я вам вина ставлю… пять бочек! Гуляй, народ, веселись, пей за здоровье великого князя Московского Василия Васильевича!
Стоведерные бочки выкатили прямо на площадь, и каждый черпал столько, сколько могла вместить утроба.
А к ночи город был пьян.
Дмитрий отправил отряды во все стороны, но Василия так и не сыскал и, дожидаясь вестей, остановился в большом селе Троицком, неподалеку от Твери.
Крепчали рождественские морозы, и деревенские бабы завлекали княжеских воинов веселыми игрищами. Те тоже не терялись: лапали девок на сеновалах да в сараях, пропадали до самого утра.
Великому князю приглянулась веселая вдовушка с бедовыми зелеными глазами. Притиснул ее как-то князь в углу, и взволнованно заходила под его жадными ладонями грудь. И не будь боярина Ушатого, который растерянно топтался в дверях, как неповоротливый медведь, согрешил бы тотчас. Баба проворно выскользнула из его рук, а Шемяка, чертыхнувшись, обругал боярина срамными словами. А следующим вечером вдова пришла к нему сама — сверкнув белым телом в полумраке, она юркнула под одеяло к князю и утопила его в своей нерастраченной нежности.
— Желанный ты мой, — целовала и ласкала она его беззастенчиво и умело, отринув всякую сдержанность.
— Где же ты всему этому научилась? — спрашивал князь, уловив в себе ревнивую тоску.
— Разве этому научишься? — укорила вдова. — Любовь все это делает. Она, окаянная!
— Мужа-то небось тоже своего так любила?
— Тебя крепче, — призналась вдова, обхватив его за шею полными руками.
И как ни храбрилась вдова, но в голосе женщины Дмитрий услышал грусть.
— Где мужа-то потеряла?
— Третий год пошел, как вдовая. В твоей дружине воевал супротив Василия.
— Какой он из себя был?
— Высокий был, красивый такой, на подбородке ямочка. Степаном звали. Может, видал?
Как же сказать бабе, что и дружину свою не всю знаешь, а если еще удельные князья подойдут, где же их всех тогда упомнишь! И разве мало полегло на поле брани высоких да с ямочками на подбородке Степанов. Кто бы мог подумать, что с бабой дружинника любовью тешиться придется. Хотел поначалу соврать Дмитрий, но сказал правду. Скорее всего, после этого в глазах ее уже не зажгутся веселые бесовские искорки, и сделается она бабой, похожей на многих, — покорной и молчаливой.
— Нет, не знаю. Много их было, всех и не упомнишь. Да и не положено князю о своих холопах убиваться. Деремся мы с Васькой похуже всяких басурман. Не обидно было б, если бы татарина резал, а так своего, христианина. И за что Господь Бог дал нам нести этот тяжелый крест!
Так горячо пригрела Дмитрия вдова, что и вставать тяжко. Отринуть бы этот суетный мир и запереться в тихой горнице с жаркой бабенкой да проспать братову войну. Но Дмитрий слишком хорошо знал себя: и недели не пройдет, как наскучит ему баба с жаркими телесами, и ласки ее, волнующие его сейчас, потом покажутся пресными. И опять вернется он к вражде с братом Василием!
И тогда быть сече!
А сейчас она лежала рядом — желанная и жаркая, как зимняя печь. Ох уж и мял он этой ноченькой сдобное, словно пшеничное тесто, тело и в который раз за ночь умирал в сладостной муке.
За окном, подобно шальному зверю, выла пурга; в горнице было тепло и уютно. Дмитрий вдруг почувствовал во рту сухость и, стукнув бабу по пышному заду, скомандовал:
— Квасу мне принеси, пить хочу!
Не без удовольствия наблюдал князь, как баба охотно откликнулась на его просьбу — перекинула через него тяжелую ногу и, белая, сдобная, подошла к жбану с прохладным квасом. Утопив ковш-уточку на самое дно, вытащила его полным до краев и поднесла князю. Дмитрий понял, что не насытился ее ласками, и разглядывал ее с тем любопытством, с каким басурман заглядывается на молоденьких девок, подбирая их для своего гарема. Прасковья, понимая, чем сумела заворожить князя, беззастенчиво стояла перед ним в чем мать родила.
— Пей, родимый, пей, — гладила она князя по светлым волосам, — заморила я тебя. Если я люблю, я ведь не могу по-другому.
И, глядя на эту бабу, которая была уже в чьей-то чужой судьбе, Дмитрий Юрьевич вспомнил прежнюю свою привязанность. Как же ее звали?.. Не вспомнить теперь, забыл так, словно она была не в его жизни. Дмитрий видел ее последний раз год назад — жалкая нищенка с ребенком на руках. Кто знает, возможно, это было его дитя?
— Мужики-то у тебя были после? — вдруг поинтересовался Дмитрий.
— Были… — Баба спрятала глаза. — Только я их всех забыла, ты для меня самый первый.
Прасковья лукавила не зря, была она девкой примерной. В срок, едва минуло восемнадцать годков, вышла замуж. Да скоро отобрали суженого княжеские войны, наградив его в дремучем лесу серым холмиком. Девка с завистью смотрела на своих сверстниц, которые, выйдя замуж, сразу брюхатели и, не опасаясь сглаза, гордо несли впереди себя большой живот. Бабья тоска забирала ее по ночам, вспоминались нетерпеливые руки мужа, и тоска подкатывала к самому сердцу.
Прасковья вспоминала и Игната — веселого, задорного парня. Он беспрестанно задирал девок на посиделках: то поцелует, то обнимет которую, народу — смех, а девке — стыд.
Она встретила Игната в лесу, когда собирала ягоды. Он вышел к ней навстречу из-за дерева — большой, сильный, длинная рубаха перехвачена пояском, во рту — былинка. Обнял ее молча за плечи и привлек к себе, начал целовать так, как никто ее еще не целовал. А потом стянул с нее рубаху, и она, дрожащая и покорная, прильнула к нему.
