Вольфрам Флейшгауэр - Книга, в которой исчез мир
Он закрыл книгу и провел ладонью по заголовку, вытисненному на кожаном переплете. «Салон» Генриха Гейне. Гофман и Кампе, Гамбург, 1835 год.
Он взглянул на свои карманные часы. Была половина шестого утра. Скоро проснутся хозяева и найдут его здесь. А что Тереза? Она тоже начнет расспрашивать его, и он должен будет ей как-то все объяснить. Но в этот миг все это было ему безразлично. Он думал о Магдалене. Примет ли она его? И если да, то что он ей скажет? Что он раскаялся в своем решении? Что он должен был поступить по-другому? Нет, он и теперь поступил бы точно так же. Действительно ли он в таком случае сделал выбор?
В течение первых месяцев после последнего нападения на карету он все силы положил на то, чтобы устроить свое скромное, незаметное существование. Постепенно он смог сделать это в Гамбурге. Когда в мае 1781 года вышла книга кенигсбергского ученого, он заказал себе экземпляр. В ноябре он получил книгу. Но, раскрыв упаковку и достав книгу, он не смог заставить себя разрезать страницы. Он дошел только до фронтисписа, где было напечатано заглавие: «Критика чистого разума». Сочинение Иммануила Канта, профессора в Кенигсберге. Берлинская фирма Шпенера заказала эту книгу в типографии Грунера в Галле для издателя в Риге.
«Критика чистого разума». Название произвело на него должное впечатление. В этих словах было что-то подкупающее, нечто безжалостное, неумолимое, как заточенное лезвие острой бритвы. Но от этой книги веяло еще чем-то: возвышенно-страшным, абстрактно-холодным, отчего в тот момент он предпочитал держаться на почтительном расстоянии.
Он остерегся открыть книгу и тем более читать ее. Как только он брал ее в руки, перед его мысленным взором тотчас возникало безжизненное тело Альдорфа. От чтения Николая удерживал какой-то необъяснимый страх. В то время он решил дождаться реакции ученого мира. Но ученый мир вообще никак не отреагировал. Казалось, книга ни на кого не произвела ни малейшего впечатления. Появились лишь две незначительные рецензии. Это было все.
Успокоившись и уверившись, что книга не представляет никакой опасности, он в первый раз прочел эту книгу весной 1782 года. Чтобы прочесть ее один раз, Николаю потребовалось несколько месяцев. За первым чтением последовало второе и третье. Но он воспринял книгу так же, как и большинство его современников. Всеуничтожающая мощь главной мысли ускользнула от него. Мысль оказалась столь неброской и незаметной, что внедрилась в его сознание без всякого труда, так просто, что он и сам этого не заметил. Только много позже он убедился в том, что соответствующее место он подчеркнул еще при первом чтении книги, хотя в тот момент он не только не ухватил ее суть, но и вообще не понял. Для этого мысль была непомерно великой, слишком всеохватывающей. С самого начала понять все было равнозначно попытке охватить взглядом незнакомую панораму с высоты не покоренной до тех пор горы, не потратив многих недель на трудное восхождение. Но коль скоро человек попадал на эту вершину, то было уже невозможно не вступить во вновь открытую страну, даже если он догадывался, что старый, окутанный легендами континент, прятавшийся до сих пор под таинственными покровами, исчезнет при первом же соприкосновении с новым и чуждым. В этой книге исчез мир. Тот, кто прочитывал ее, неизбежно становился Колумбом своей собственной души.
Нет, не было никакого чуда в том, что мир так медленно отреагировал на книгу. Дело в том, что мир — живое существо, часть природы, которая хочет защитить от внезапной утраты жизненно важный мыслительный орган: мир застыл в шоковом состоянии. Иллюзия прежней цельности, старой полноты перестала существовать. Боль еще не пришла, но операция уже давно закончилась. Началось умирание.
Не надо бояться. Не надо бояться.
Снова и снова перечитывал Николай чудовищный тезис:
До сих пор принималось, что все наше познание должно быть направлено на вещи, на предметы как таковые; но все попытки составить представления о них на основе априорных понятий, чтобы тем самым расширить наше познание, при таких предпосылках разбивались в прах. Однажды нам придется попытаться понять, не сможем ли мы лучше справиться с задачами метафизики, если примем, что, напротив, сами предметы выстраиваются в порядок, согласно нашим о них знаниям…
Возможно ли это? Может ли так измениться мышление человека? Не отрезает ли такое мышление человека навсегда от мира? Не станет ли он в конце чуждым человеку, даже безразличным?
Предметы выстраиваются в порядок, согласно нашим о них знаниям?
Но тогда согласно чему выстраиваются наши познания?
Перестает существовать познаваемая, превосходящая человеческое разумение истина мира? Остается только одна истина наших представлений, согласно которым и выстроен наш мир?
Чем больше Николай размышлял об этом, тем больше очаровывала его непреодолимая обольстительная сила этой мысли. Она была неохватно, даже демонически велика. Какой человек, если предположить, что ему дано право решать, не погибнет, совершая попытку самому стать мерой всех вещей? Но кто, в самом деле, посмеет взять на себя ответственность за это? На каком основании? По какому праву? На основании каких предпосылок? Предметы выстраиваются в порядок, согласно нашим о них знаниям. Какое чудовищное утверждение! Эта мысль ни в коем случае не содержала познание, скорее она готовила решение. Однако кто был бы в состоянии взять на себя бремя такого решения? Не падет ли неизбежно человек под его тяжестью?
Максимилиан пал под нею. Он слышал в Кенигсберге основную мысль этого человека и сообщил о ней в письме к отцу. Непреодолимая обольстительность этой идеи, из которой они поняли, что их час пробил, повергла этих людей в болезнь. Николай так и не смог понять ужаса Магдалены. Но ее предостережение точно так же мог бы сформулировать граф Альдорф. Мы умрем, сказал он, вероятно, и при этом никто не сможет понять, от чего мы вообще будем умирать. Если мы потерпим неудачу, то перестанет существовать тот мир, в котором наши стремления пока могут быть поняты. С этим миром рухнут и исчезнут также и наши стремления. Им дадут иное название, но это будут уже совсем иные стремления.
Ностальгия, приведшая к гнилостному распаду.
Будет так, словно кто-то поменяет людям глаза. Они перестанут видеть и различать святое. Оно исчезнет. Куда бы ни смотрел человек, он всюду увидит лишь зеркальные отражения самого себя. Их власть станет абсолютной, настолько абсолютной, как и их одиночество, величайшее отдаление от Бога, глубочайшее, дьявольское заблуждение. Не будет больше жизни, останется одно выживание.
Николай пытался представить себе, какие сцены разыгрывались в библиотеке замка Альдорф. Заговорщики собрались там, как крошечная горстка обреченных зачумленных больных. Одна мысль о том, чтобы стать пленниками мира, чьи проявления представлялись им ничем иным, как зеркальными отражениями их собственных представлений, помутила их разум. Они задыхались от нее. Максимилиан высох от этой идеи и в конце концов пал ее жертвой. Граф Альдорф, его жена и дочь, а также и все другие разделили его судьбу. И именно потому, что они знали, насколько непреодолима эта мысль, хотели они уберечь мир от выпавшего на их долю жребия. Если бы книга была написана, мысль четко сформулирована, то ее ничто уже не смогло бы остановить.
Граф Альдорф выступил как врач, который должен был защитить население от вдвойне опасной эпидемии, а именно — от смертельной болезни, которую никто не считал болезнью. Он знал о мощной притягательной силе всесилия этого лживого яда. Никто не мог ему противостоять. Не было никакого средства защиты от него. Поэтому мысль должна была оказаться незамеченной, насколько это возможно. Никто не должен был знать, что эта мысль вообще может быть высказана. Непредставимое, идея о том, что мир есть лишь представление о нем, что по ту сторону этого представления не существует ничего, должно было остаться немыслимым.
Он направил удар на опаснейший путь распространения мысли — дороги, по которым везли печатную продукцию. И он подал знак: огненный крест, видимый небу. Но прежде всего эти поджоги были лишь грандиозным отвлекающим маневром. Когда по всей Германии пылали почтовые кареты, то не привлек бы внимания поджог какой-то одной кареты, едущей из Кенигсберга в Берлин. Как можно незаметно уничтожить одно дерево? Для этого надо поджечь весь лес.
Было еще раннее утро, когда Николай и Тереза снова пришли к подъезду монастыря. Небо было затянуто тучами. Вчерашний день осени был напоминанием о лете. Сегодняшний стал предвестником надвигавшейся зимы. Дул порывистый ветер. Тусклые краски. Медлительность природы.
Щебень шуршал под их башмаками, пока они шли к входной двери. Но не успели они дойти до двери, когда она открылась перед ними. Сестра Рахиль стояла на пороге, жестом предлагая им приблизиться. Но прежде чем Николай успел поздороваться, некий образ, стоявший в некотором отдалении, заставил его оцепенеть и застыть на месте.
