Из хроники времен 1812 года. Любовь и тайны ротмистра Овчарова - Монт Алекс

Нападавшие допустили досадный промах. Вместо того чтобы вести малоэффективную стрельбу с придорожных холмов, им следовало взять драгун в клещи, отрядив стрелков в хвост растянувшегося по дороге взвода. Тогда едва ли бы кто спасся. Фортуна и на этот раз благоволила Павлу. Скоротав остаток дня и полночи на горной лужайке, с первыми лучами солнца они спустились на окутанный туманом тракт. На месте, где несколько часов назад шла кровавая сеча, всё было убрано. Партизаны сволокли тела убитых в лес, где и захоронили. Кшиштофский заметно нервничал, но старался не подавать виду. Что говорить, а стычка с казаками произвела на него куда большее впечатление, нежели участие в «делах» в бытность его на кратковременной службе в Пятом польском корпусе князя Понятовского.

Тем временем туман рассеялся, поднявшееся солнце осветило дорогу. Холмы исчезли, выжженная равнина сменила их. Как и в Смоленске, смешавшийся с пылью неистребимый запах гари неотступно преследовал путников, вызывая резь в глазах и кашель в горле. Тучи ос, слепней и комаров кружились над повозкой; их мерному жужжанию вторили мириады отвратительных, доводивших до исступления мух. Облепив густо покрытые конским навозом, застывшими лужами кровавого поноса и зеленоватыми кучками человеческих фекалий тракт, они роились над самой землёй, сгоняя друг друга с усеявших обочины трупов издохших лошадей и погибших от жары и жажды воинов. Слетевшиеся на падаль вороны алчно клевали разлагавшееся мясо, опуская головы в миазмы мертвечины и зарываясь в гниющую плоть по самые хвосты. Брошенные повозки и фуры затрудняли движение, приходилось часто останавливаться и вручную освобождать дорогу. Окружающая местность казалось вымершей, золотым ковром шумел неубранный хлеб, а одиночные дымы сгоревших деревень подчёркивали бескрайнюю пустоту обезлюдевшего пейзажа. Двигаться стало безопасней, пространство всюду проглядывалось, но, помимо партизан, следовало опасаться сновавших вдоль тракта мародёров. В поисках пропитания и наживы эти люди были готовы на всё.

— Снимите свой великолепный мундир, пан Хенрик, а то, не ровён час, из-за ваших эполет угодим в какую-нибудь передрягу. Довольно нам давешнего приключения! — посоветовал не без ехидства Павел и, отхлебнув коньяку, добрым словом вспомнил виконта де Пюибюска, офицера, запасавшего в Смоленске провиант для Великой армии и снабдившего их хлебом и вином. Овса лошадям бережливый виконт, правда, не выделил, ну да уж ладно, о том позаботились люди Сокольницкого.

— Ты прав, пожалуй, — нехотя согласился Кшиштофский, стягивая с плеч синий офицерский мундир польского улана и скидывая с головы конфедератку[12]. — Сейчас сподручнее быть в партикулярном платье. Для партизан мы русские, а касаемо подлых мародёров… — Бог даст, они нам не попадутся, твои мародёры, ну а ежели что, у нас есть чем угостить незваных гостей, — многозначительно кивая на повозку, где покоились под присмотром потерявшего сон Пахома заряженные фузеи, заметил Овчаров.

— Полагаешь, быть мародёром — привилегия французов? А промеж русских их разве нет?!

— Возможно, и есть, впрочем, как и средь всякой нации, — уклончиво отвечал Овчаров. Ему не хотелось касаться затронутой темы.

— А эти пожары! Ума не приложу, зачем французы жгут русские деревни? Ведь это их завоёванная территория, по крайней мере до заключения мира!

— Это не французы, — усмехнулся Павел. — Жгут русские, чтоб лишь пепел достался неприятелю.

— В Литве, однако ж, всё было по-иному, цивилизованно. Везде порядок, не то что здесь! Прямо-таки варварство какое-то необузданное! — предпочтя пропустить мимо ушей последнюю сентенцию начавшего кипятиться Овчарова, искренне негодовал пан Хенрик.

— Ну, ты, брат, и хватил, право! Литва есть Речь Посполитая, обзови её хоть Литвой, хоть Виленской губернией Российской империи — всё едино. Русь-матушку там у нас мало любят, скорее ненавидят. Я не про жидов[13], я про шляхту говорю, что греха таить, сам ведь знаешь. «Сам ведь такой», — хотел произнести Павел, но поправился.

— В час же сей, — вновь вернулся он к своей мысли, — мы на Смоленщине, в коренной, изначальной России. Тут тебе и православие истое, и вера в царя и Отечество всенародная. Вот и палят люди имущества свои, овины да амбары, чтобы ворогу не досталось, а засим трава не расти — будь что будет. Кто в лесу схоронится, а кто и в партизаны подастся, — обуянный патриотическим задором, заговорил он выспренным слогом.

Нежелательных встреч более не случилось, и к исходу дня двадцатого августа они добрались до окраин охваченного огнём Гжатска, занятого французским авангардом. История повторилась. Не успела русская армия выйти из города, как жители подожгли его. Солдаты Наполеона с превеликим трудом справлялись с огнём, однако зарево пожаров бушевало по всему околотку: горели деревни, помещичьи усадьбы, провиантские склады и магазины; пронзительно выли собаки, надрывно стонал брошенный в спешке массового исхода не доенный и не кормленый скот. Устроившись на ночлег в повозке, не распрягая и не рассёдлывая коней, они заснули как убитые.

Утром их разбудил грохот барабанов. В город вступали полки Великой армии, пространство вокруг повозки запрудили войска, и им ничего не оставалось, как наблюдать за разворачивающимся действом. А оно впечатляло огромностью людских и конских масс, сосредоточенных на сравнительно небольшом участке земли. Здесь, в Гжатске, Павел впервые осознал, увидел воочию, какая страшная силища навалилась на Русь. По мере прохождения войск чувства его, поначалу смятённые, понемногу улеглись, а зоркий глаз бывалого кавалериста начал подмечать детали и нюансы происходящего.

«А конница-то у Бонапартия хромает!» — с тайным удовлетворением ухмыльнулся собственному каламбуру Овчаров. Высунувшись из повозки чуть ли не по пояс, он пожирал глазами проходившие эскадроны кавалерии и колонны пехоты. Если лошади гвардии были в относительном порядке, то у армейских лошадей выпирали бока, из-под кожи проглядывали рёбра, от обезвоживания или недостаточного ухода шерсть стояла дыбом, брюхи животных вспучились и они беспрестанно поносили. Привыкшие к сену и овсу нежные желудки с трудом переваривали грубую солому, снятую с крыш уцелевших изб, и пожухлую на испепеляющей жаре жёсткую сухую траву русских полей.

— Как ни крути, животина деликатная, это тебе не верблюды! — вырвалось у Овчарова, и он оглянулся на спутников.

Поглощённые созерцанием разыгрывавшегося спектакля, они не слышали его реплики. Артиллерийские лошади французов пребывали не в лучших кондициях и местами походили на ведомых на забой, еле передвигавших ноги кляч. Животные из последних сил тянули тяжёлые лафеты орудий с наполненными зарядными ящиками на передках, и кое-где их заменяли волы. Пехота шла бодро, но и здесь Овчаров обнаружил следы очевидного упадка. Обувь нижних чинов от бесконечных маршей пришла в негодность, подошвы башмаков на сбитых, заструпелых ногах удерживались подвязками, бечёвками или просто скрученными кусками разной материи, лица солдат ничего не выражали, кроме равнодушия и усталости.

«Да… С таковым воинством далеко не прошагаешь, не мешало б и остановиться!» — сим оптимистичным для русских перспектив заключением подвёл он итог своей инспекции.

В три часа пополудни Наполеон произвёл смотр наличествующих в Гжатске частей, после чего Овчаров, Кшиштофский и успевший повидать их Сокольницкий были приняты императором.

— Я вами доволен, господа. Генерал Сокольницкий доложил о ваших приключениях, — довольно милостиво встретил их Бонапарт, отрываясь от расстеленной на просторном круглом столе карты, густо пестревшей французскими названиями русских населённых пунктов и природных местностей.

Пространство небольшой комнаты вынуждало находиться вблизи от стола, и от Овчарова не укрылось, что лежавшая перед Наполеоном карта представляла собой не что иное, как выбранные листы подробнейшей столистовой карты Российской империи. Эта состоявшая из 114 листов карта включала в себя западные губернии империи и простиралась на восток аж до Сибири и на юг до Хивы, а сам её предмет составлял государственную тайну.