Далия Трускиновская - Подметный манифест
- Да ты раздевайся уж, коли пришел, - сказала Саввишна. - Кто таков будешь?
- Да это, Саввишна, тот полицейский служитель, что игровое колесо от топора спасал, помнишь? - сказала Дунька.
Тут у стряпухи вдруг потекли по щекастому лицу слезы, и она опрометью кинулась вон из сеней.
- Все Филимонушку забыть не может, - объяснила Агашка. - Чего-то у них там, видать, втихомолку сладилось, да Бог не судил…
Устин, безмерно стыдясь своего полукафтанья - неведомо с чьего плеча, полы обтрепались, пробовал подрезать лохмы ножницами, еще хуже вышло, да еще грудь в чернильных пятнах, - раздеваться не стал, только стянул с головы шапку.
- Что ж ты, молодец? - спросила Агашка и поглядела на хозяйку, словно спрашивая: на кой тебе этакий нескладный детинка?
- Ну, теперь сказывай, чего хотел, - велела Дунька. - В тепле-то, поди, сподручнее будет.
Устин понял, что дальше сеней его с его поучениями не пустят. Стало быть, следовало в немногих словах еще раз красноречиво объяснить Дуньке, каково ее печальное положение и сколь важно тут же, сию минуту, заново обуваться и спешить к мощам Марии Египетской.
Проповеди читать Устин, понятное дело, не умел - никто его этому не учил. Науку о составлении проповедей, гомилетику, преподают в семинарии, о которой он мог пока только мечтать.
Он перебрал в голове все, что хотел сказать Дуньке, и память подсунула некстати живую картинку - когда он явился спасать ее с целым мешком денег. Тогда вышло некоторое недоразумение, сильно ему помешавшее… Господи, что там было такое?…
- Авдотьюшка, я впомнил! - в порыве озарения вдруг воскликнул новоявленный проповедник.
- Что ты вспомнил?
- Как звали того преподобного, что блудниц спасал! - радостно сообщил Устин. - Вот те крест, был такой! Отец Виталий Александрийский! Он днем на тяжких промыслах утруждал себя, а вечером заработанное отдавал блудницам - чтобы у них не было более нужды в разврате!
- Дался тебе этот разврат, - огрызнулась Дунька. - Ну, что ты в нем понимать-то можешь?!
А ошеломленная Агашка тихонько попятилась.
- Я тоже ради тебя готов труждаться… Но сперва давай помолимся вместе у мощей преподобной Марии Египетской, чтобы тебе избавиться от блудных вожделений…
Дуньке очень захотелось отвесить Устину полновесную оплеуху. Бывший дьячок так и пер напролом в деле, где необходимо действовать тонкими касаниями перстов. Но вдруг ей пришло на ум кое-что полюбопытнее оплеухи. А может, уже подъезжающая к дому на санках Марфа послала ей мысленную подсказку.
- Стало быть, хочешь мою душеньку спасти? - кротко спросила Дунька.
- Да, - твердо сказал Устин и уставился на нее полными восторга глазами. - Все для тебя сделаю, только уйди от этого развратника! Поселишься в тихом домике, рукодельничать будешь, вышивать, я тебе деньги буду приносить - лишь бы тебе больше не предаваться разврату!
- А потом?
- Что - потом?
- Так мне до смерти и рукодельничать? Замуж-то ты меня хоть отдашь? Жениха путевого сыщешь?
Устин был сильно озадачен такой претензией. В картине, которую он нарисовал в голове, действительно было все, кроме этого безжалостного «потом». И ведь не впервые! Устин и не задумывался, чем они с Митенькой будут заниматься после того, как прогорит и угаснет всемирная свеча. Его мечта спасти Дуньку из похотливых лап Захарова тоже ограничивалась внедрением раскаявшейся грешницы в пресловутый тихий домик.
Дунька, строго глядя, ждала ответа. А его и быть не могло.
- Может, сам на мне женишься? - вдруг спросила она.
Устин громко ахнул. Предлагать такое человеку, который по меньшей мере раз в месяц задумывался, а не бросить ли полицейскую контору и не принять ли постриг! Все смешалось в бедной Устиновой голове - он понял, что это воистину единственный способ спасти Дунькину душу, и перепугался до полусмерти, и впридачу ощутил-таки восторженное желание жениться!
- Мы повенчаемся… - произнес он дрожащим голосом, - мы поселимся в тихом домике, коли ты сего хочешь…
Тут Дунькины раскосые глазищи вконец смутили его, и он завершил свое диковинное предложение так:
- А жить будем, как брат с сестрой…
Дунька поняла, что эту беседу пора кончать.
- Ну, уговорил, черт языкастый! - воскликнула она, быстро подошла к Устину, двумя руками взяла его за уши и решительно поцеловала в губы. Поцелуй был наглый, дерзкий, пронизывающий насквозь, возносящий под облака. Устин, не ожидавший нападения, позволил этому поцелую овладеть собой и… и ответил на него… впервые в жизни…
Наконец он опомнился, ужаснулся сам себе и стал вырываться.
Дунька отступила.
- Хорош жених, - укоризненно сказала она. - Дай-ка я чего получше поищу. Не умеешь девку уговаривать - не берись.
С тем и устремилась вверх по лестнице, даже не попрощавшись.
Устин стоял - красный, как рак, утратив всякое соображение. Стыд одолел его - а ведь как ловко все было задумано! И Дунька (в Устиновом воображении, понятно!) должна была обрадоваться возможности покинуть старого развратника! Что же в умопостроениях было не так?
Совсем несчастный, он побрел к дверям, не ведая, что Агашка сзади кажет ему длинный язык. И, не разбирая дороги, на крыльце столкнулся с Марфой, убежденной, что ее, восьмипудовую, да еще укутанную в преогромную шубу, все должны видеть издали и уступать ей с почтением дорогу.
- Ах ты смуряк охловатый, дубина неотесанная, лягушка тя забодай! - возмутилась едва не упавшая Марфа.
Устин, узнав ее, совсем смутился и кинулся бежать, а Марфа вошла в дом.
Агашка помогла ей раздеться, с немалым трудом встряхнула шубу, чтобы мех в тепле не попортился от сырости, а Марфа, велев подавать самовар с заедками, пошла наверх, к Дуньке. Как раз настали Филипповки, и к столу полагались постные крендельки, маковники и всевозможные лакомства на меду - в возмещение печева на неимоверном количестве яиц и коровьего масла, которое издавна любили на Москве.
- Что это ты, душа моя, полицейских служителей приманиваешь? - спросила Марфа с пресерьезной рожей, входя в Дунькину гостиную. - Твои-то узнают - не обрадуются.
Она разом намекала и на Захарова, и на обер-полицмейстера.
Дунька рассмеялась.
- Да это ж Устин, не признала? - спросила она. - Садись, Марфа Ивановна, такое скажу - на ногах не устоишь! Пропажа наша сыскалась!
- Да ну?!
Дунька рассказала про госпожу Тарантееву и ее любезное предложение. Марфа задумалась.
- Говорила я тебе - многого добьешься, коли будешь умна, - молвила она. - Актеркам, которые на первых ролях, в Петербурге вельможи дворцы дарят, экипажи новомодные, сама государыня им бриллиантовые перстеньки шлет. Но тут надобно не промахнуться… кто, говоришь, нашу красаву-то подобрал?
- Так и не сболтнула, - пожаловалась Дунька. - А по всему судя - довольна. Как будто замуж собралась… Я все ждала - авось сболтнет. Ан нет!
- Хитрости, стало быть, малость нажила. Коли это кто из здешних бояр у себя домашний театр заводит и крепостных реверансам учит - тебе от того толку мало. Разве что твоего сожителя непутем разозлить…
- Нет, Марфа Ивановна, она сказывала - это те давешние интриги продолжаются, когда у государыни денег на театр просили и прожекты ей представляли.
Марфа почесала в затылке.
- Вот что, Дунька. Первым делом ты про эту встречу сожителю расскажи, да насмеши его сильнее. Пусть и ему станет любопытно, в какой такой театр нашу сумбурщицу взяли. И пусть он тебе позволит туда ездить, да и сам у знакомцев поузнает, не затевает ли кто домашней комедии. А Маланье наплетешь так: бегаешь-де к ней от сожителя тайком. И как тебе что покажется неладно - тут же записочку ей шли: сожитель-де разведал, ругался и оплеух надавал, так что более ты у нее не покажешься.
Дунька вскочила со стула и расцеловала Марфу.
- Учись, пока я жива, - сказала многоопытная сводня. - Я тебе, Дунька, что скажу. Молодая и красивая баба многого добьется - да не всего. Хитрая старуха тоже многого добьется - да не всего. А вот как молодая со старухой объединятся…
И тут обе совершенно некстати подумали об одном и том же человеке.
И тут же обе об этом догадались.
- Экая заноза, - вроде бы и некстати, а на самом деле - вполне к месту проворчала Марфа.
И Дунька, вздохнув, безмолвно с ней согласилась.
* * *Архаров был сильно недоволен москвичами. Москва заваривала малоприятную кашу. Он не верил, что самозванец, которого с легкой руки государыни модно стало звать маркизом Пугачевым, дойдет до первопрестольной, однако чернь нехорошо оживилась, уже начинала в сумеречное время слоняться толпами по улицам, горяча друг дружку неистовыми словами. Десятские во многих местах просто боялись выходить и нести свои обязанности.
Наконец после того, как пьяная орава окружила архаровские сани прямо на Пречистенке, и в помощь отбивавшемуся кнутом Сеньке пришлось сделать два выстрела, Архаров опять перевел свой особняк на военное положение. Там в третьем жилье ночевали испытанные архаровцы, премного довольные таким общежитием. Они были неизбалованы - Тимофею доводилось и в сугробах спать, так что тюфяк на полу представлялся им царским ложем, тем более, что Потапу было велено кормить их без всякой экономии.
