Елена Хорватова - Заговор дилетантов
Выйдя ни с чем из полицейского участка, я, согласно законам диалектики, отправилась в Сыскное отделение в Гнездниковский переулок. Хорошо, что хоть к квартальному надзирателю догадалась не ходить, а то бег по инстанциям от простого к сложному и от низшего к высшему был бы еще более долгим.
Дорогой я старалась настроить себя на непростой разговор, а может быть, и на борьбу, хотя борьбу с нашей родимой полицией нельзя назвать приятной формой проведения досуга. Но лучше быть реалисткой — в Сыскном отделении меня ждет не менее, если не более равнодушный прием, обольщаться не нужно, чтобы избежать горьких разочарований.
Предчувствие меня снова не обмануло (мой внутренний голос явно обладает здравым смыслом в большей степени, чем голос пристава). Но служащие Сыскного, в отличие от полицейских из нашего родного участка, еще и не считали нужным утруждать себя особой предупредительностью.
Сперва мне довелось побеседовать с каким-то незначительным чином, задававшим по поводу исчезнувшей девушки довольно-таки глумливые вопросы, заподозрив в этом деле нечто непристойное.
(А я ведь даже ни словом не упомянула об игривых фотографиях, найденных в альбоме Лидии; то-то он порезвился бы, узнав об этом факте!).
Но и пробившись в конце концов в кабинет начальника, я не слишком-то преуспела в своем деле. Принявший меня господин держался настолько высокомерно, что у меня вдруг мелькнула абсурдная мысль: от меня тут ждут по меньшей мере реверанса — на секунду я почувствовала себя маленькой гимназисткой в беленьком передничке, оказавшейся в кабинете всесильного директора гимназии.
Кажется, начальник Сыскного страдал мизантропией и достиг уже той стадии болезни, когда самый звук голоса очередного посетителя раздражал его и приводил к приступу мигрени.
Подняв на меня страдальческие глаза, он какое-то время слушал мой сумбурный рассказ, а потом, безжалостно перебив меня, весьма холодно объяснил, что я не являюсь родственницей девицы, никакой ответственности за нее не несу и, соответственно, не должна без нужды вмешиваться в чужие дела. Барышня уже достигла совершеннолетия, и, стало быть, она — вполне взрослый человек, способный решить, жить ли в моем пансионе или покинуть его без объяснений. Ничего криминального в том, что она неожиданно съехала, бросив в пансионе пару дешевых платьев, начальник Сыскного не находит. Вот если бы уезжая, она обокрала сейф или вывезла из «Доброго дела» все мельхиоровые ложки, тогда полиция занялась бы ее поисками.
А так как девица ни в чем не провинилась и отчет о своем местонахождении хозяйке пансиона давать не обязана, то с моей стороны неучтиво отвлекать по пустякам людей, загруженных служебными делами.
Мне осталось только откланяться и уйти. Никаких мельхиоровых ложек в моем пансионе никогда не было, барышни прекрасно обходились без них, но из этого не следовало, что пропавшую девушку не нужно искать.
Если я и могла испытывать удовлетворение от подобного разговора, то только при мысли, что мое пессимистическое отношение к нашей полиции снова находит подтверждение. Навряд ли российская полиция годится на что-нибудь путное…
Да уж, признаюсь, выходя из здания уголовного Сыска на угол Большого и Малого Гнездниковских переулков, я оглянулась и невольно подумала, что, пожалуй, с удовольствием подожгла бы этот дом, а потом посмотрела, как сыскные агенты во главе с начальником выползают из-под рухнувших балок. Это было бы таким отрадным зрелищем!
Впрочем, ничьей смерти я не желаю, я ведь христианка, но само появление подобной мечты говорит о многом.
Пожалуй, домой следует вернуться пешком — небольшая прогулка не помешает, если я хочу привести свой душевный мир хоть в какую-то гармонию. Никогда нельзя потворствовать расцветающей в душе ненависти. Ненависть очень портит жизнь, она жжет человека изнутри, пока не сожжет дотла. Порой и оглянуться не успеешь, а в душе уже одни головешки…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сумерки на Тверском бульваре. — Судак по-польски, приправленный моими слезами. — Я еще придумаю, как расшевелить полицию. — Эрик Августович Штюрмер, присяжный, поверенный. — Мы можем договориться как благородные люди. — Не торгуйтесь, вы не на аукционе. — Краткое, но точное определение. — Скверная штука выходит…
Подняв воротничок пальто, чтобы защититься от ветра, я вышла по Малому Гнездниковскому на Тверской бульвар и не спеша побрела в сторону дома.
Темнело уже рано. Начав прогулку в сумерках, я и оглянуться не успела, как оказалась в сгущающейся темноте, расцвеченной мутными желтками бульварных фонарей. Деревья под фонарями бросали на землю кружевные тени, но кружево это редело на глазах — в воздухе парили желтые листья, медленно двигаясь вниз, где мокрые кучи их облетевших собратьев сиротливо жались к бордюрному камню.
Мое лицо после визитов к полицейским чинам, вероятно, вполне соответствовало унылой природе поздней осени. Какой-то участливый господин, заглянув мне в глаза, вдруг вознамерился оказать грустной и одинокой даме посильную помощь, и мне стоило немалых трудов от него отвязаться.
Только глядя на его обескураженную физиономию, я вспомнила, что Тверской бульвар как раз тем и славится, что здесь в неверном лунном свете прогуливаются по вечерам одинокие дамы, любительницы получать посильную помощь со стороны мужчин, а у завсегдатаев окрестных кофеен существует устойчивая привычка приставать ко всем встреченным в этих местах женщинам без риска получить какой бы то ни было отпор…
Прибавив ходу, я вышла к Никитским воротам и взяла извозчика до Арбата. Неизвестный доброхот рассмеялся мне вслед противным коротким смешком.
Дома, в гостиной, освещенной мягким огоньком настольной лампы и пламенем из камина, Михаил, раскинувшись на диване, читал иллюстрированный еженедельник, претендующий на некоторую интеллектуальную изысканность.
В ногах у моего благоверного сладко спал свернувшийся клубком кот Мурзик. На столике у дивана стояли слегка початый графинчик коньяка, пузатая рюмка и тарелка с тонко нарезанным лимоном, а под столиком — блюдечко с молоком для кота.
Картина была такой мирной, что у меня почему-то навернулись слезы. Подбежав к столику, я молча налила себе рюмку и хлопнула ее одним духом.
Муж отложил журнал в сторону и посмотрел на меня именно тем взглядом, о котором журнальные беллетристы пишут: «В нем застыл немой вопрос».
Мне, конечно, следовало бы что-нибудь объяснить, но вместо этого из моих глаз выкатились еще пара-другая слезинок.
— Такие закаленные судьбой женщины, как ты, обычно не дают воли слезам, если только не перенесли эмоционального шока, — заметил Михаил. — Может быть, ты все же расскажешь, что случилось? Я, правда, не ужинал, ждал тебя, но если хочешь, давай поговорим до еды…
У мужчин есть удивительное свойство — сворачивать на разговор о еде практически в любой ситуации, о чем бы только речь ни зашла. Но сейчас и вправду лучше было бы приступить к ужину, чтобы мерзкое чувство, вынесенное мной из полицейских кабинетов, немного притихло.
Не могу сказать, что судак в польском соусе доставил мне большое удовольствие, более того, куски рыбы (кстати, весьма недурно приготовленной) буквально застревали в горле. Я никогда прежде не слышала, что общение с полицией может довести человека до горловых спазмов, но все на свете когда-нибудь случается впервые. Слезы так и стояли в моих глазах и грозили вот-вот пролиться, сделав соус в моей тарелке излишне соленым.
Вообще-то плакать женщины могут двумя способами — изысканно или по-простому. При изысканном плаче хрустальные капли слез омывают большие, невыразимо грустные глаза, потом стекают с длинных ресниц (если на ресницах имеет место краска, ее ни в коем случае нельзя потревожить!), и наконец, упав на щеку, слезинка должна медленно и красиво скатиться, оставляя влажную дорожку, оттеняющую румянец. Такой виртуозный плач производит неизгладимое впечатление на мужчин, и дамы, овладевшие этим искусством, обычно используют его как грозное оружие.
Простой (можно даже сказать — вульгарный) плач гораздо менее эстетичен. От глаз очень быстро остаются малоприметные заплывшие щелочки, зато красный нос раздувается в пол-лица, губы кривятся и дергаются, а жидкости вытекает столько, что успокоившись, можно выжать и высушить три, если не четыре, платка.
Казалось бы, это вам не пара-тройка поддельных слезинок, однако у мужчин при помощи подобного плача можно вызвать лишь глухое раздражение.
Я всегда, исключительно из любви к красоте и искусству, пытаюсь плакать первым, аристократическим способом, но почему-то совершенно непроизвольно скатываюсь на второй. Поэтому лучше все-таки не дать слезам пролиться, чтобы избежать пошлых сцен в собственном доме.
