Наталья Александрова - Закат на Босфоре
– Отстань ты! – Алымов нахмурился и даже сделал попытку двинуть Бориса кулаком в бок.
– Сказал, не перебивай! – Борис увернулся от слабой руки друга. – Вот горе-то у него – полноги оттяпали. А жизнь – спасли! А сколько нас там, в России, осталось?
– Ты не понимаешь, – с тоской протянул Петр и отвернулся, – везунчик.
– Не понимаю я? Петька, положа руку на сердце, неужели тебе легче было, если бы и я без ноги остался?
– Да ты в уме ли? – Петр даже приподнялся на кровати.
– Что вы так кричите? – это вошла испуганная Варя.
– Ничего мы не кричим, просто разговариваем, – сердито ответил Борис.
Варю позвал раненый с другой кровати, она отошла к нему, стала что-то ласково выговаривать ему, потом подала напиться, немного приоткрыла окно… Борис смотрел на друга и видел, что глаза Алымова, помимо его воли, следят за Варей, что бы она ни делала. Он забыл, что Борис рядом, что смотрит на него, и в лице его проступило такое, что Борис сразу все понял.
– Дурак ты, Петька, – тихо сказал он Алымову и вышел в коридор.
Варя сказала, что у нее скоро кончается дежурство, она проводит Бориса к себе домой – тут недалеко, они смогут поговорить.
Варино временное жилище было довольно убогим. Вышла хозяйка – старая турчанка с длинным загнутым носом, как у Бабы Яги. Варя представила ей Бориса, как своего брата, но хозяйка, похоже, не поняла или не захотела понять и смотрела на Варю очень неодобрительно. Они сели рядом на узенький диванчик, Варя прислонилась к его плечу и затихла.
– Ты измучена, похудела и плохо выглядишь, – вздохнув, начал Борис.
– Что с нами будет? – прошептала она. – Как жить дальше?
– Не знаю, – честно ответил Борис, – ничего про себя не знаю. А что говорят врачи про Петю?
– Операция прошла хорошо, – помолчав, ответила сестра, – но состояние у него… ты сам видел.
– Видел, – постепенно накаляясь, начал Борис. – Значит, я правильно догадался, что он просто хандрит? Ты что – не можешь его расшевелить? Варька, ведь он тебя любит!
– Я тоже его люблю, – просто ответила Варя, – но он вбил себе в голову, что я хочу остаться с ним из жалости, что я слишком совестливая, чтобы бросить калеку.
Борис видел, что по щекам сестры бегут слезы.
– Он не хочет со мной разговаривать, он совершенно отстранился. Когда я подхожу, он отворачивается к стене. Он очень страдает, у него сильные боли. Доктор говорит, что это нервное, но он не может спать без морфия.
– Это Горецкий достает тебе морфий? – встрепенулся Борис.
– Это второй раз всего, мне просто не к кому было обратиться, а денег нет, – потупилась Варя.
– И долго так будет продолжаться? Ты думаешь, что очень поможешь Алымову, делая его морфинистом?
– Но что же мне делать? – Варя уже плакала навзрыд.
– А я откуда знаю? – искренне возмутился Борис. – Ну, скажи ему про любовь там…
– Говорю тебе, он не поверит! Ведь мы даже не успели с ним объясниться… Тогда, в девятнадцатом, я уехала из Ценска очень быстро, и с тех пор мы не виделись, а нашла я его случайно месяц назад здесь, в госпитале у французов.
– О Господи! – вздохнул Борис.
Он сообразил внезапно, что Варя даже не спросила его, как он добрался, как жил и воевал в Крыму. Они не виделись почти год, а ее в первую очередь волновало здоровье другого человека. Борис еще раз горестно вздохнул: еще полтора года назад он думал, что потерял сестру навеки. Потом нашел, но вместе они были совсем недолго. Варя уехала в Константинополь, они снова расстались на год, а теперь приходится признать, что он опять потерял сестру. Вернее, ее отняли.
– Ну ладно, – великодушно сказал Борис, – для Петьки мне тебя не жалко.
– Прости меня, Боренька, – она слабо засмеялась, – ты приехал, и все у нас теперь будет хорошо. Петя поправится, и мы заживем все вместе, больше не будем расставаться. А в Берлине делают отличные протезы, я знаю. Только денег нужно много…
– Вот с деньгами туго, – признался Борис. – Ты-то на что живешь?
– Первое время тратила то, что ты дал, а потом приходили какие-то люди и передавали деньги от Аркадия Петровича. Теперь платят немного в госпитале.
– Ты часто видишься с Горецким?
– Окончательно он приехал сюда месяца полтора назад. Изредка навещал меня, даже в ресторан водил, – Варя улыбнулась. – У него какие-то дела с англичанами – в ресторане мы встретили одного такого… мистер Солсбери.
– Кажется, он бывал в Феодосии в девятнадцатом году, – вспомнил Борис. – А где он сейчас служит, Горецкий то есть?
– Он не говорил со мной о делах, мы больше вспоминали тебя. Знаешь, он к тебе очень хорошо относится! Всегда с такой теплотой о тебе говорит… Кстати, кто такая Юлия Львовна? – с чисто женской логикой Варя сменила тему.
– А разве тебе Аркадий Петрович не все рассказал? – поддразнил Борис.
– Он упомянул ее случайно в разговоре, но я сама догадалась, что у тебя с ней что-то было. Она – твоя невеста?
– С чего ты взяла? – удивился Борис. Он вспомнил, что после событий на Арабатской стрелке он видел Юлию всего два раза, и то мельком, она была с ним любезна, но ничем не дала напомнить о тех особых отношениях, что установились у них. Что с ней стало теперь, он не знает.
– Нет у меня никакой невесты, я одинок, потому что сестра тоже думает о человеке, который совершенно ее недостоин и не заслуживает такого счастья.
– Он заслуживает, – серьезно сказала Варя. – И ты тоже заслуживаешь настоящей любви. Мы все слишком много выстрадали за эти годы. Россию не спасли, хотя пытались. И сделали все, что могли. Настало время подумать о себе.
– Ты права, сестренка, – согласился Борис. – Нужно как-то устраиваться в этой новой жизни, на что-то решаться. Выбор только небольшой.
– Выбора у тебя вообще никакого нет. Я ведь долго здесь живу, все знаю. Поэтому оставь ты свои амбиции и соглашайся снова работать с Аркадием Петровичем.
– Да ведь он мне еще ничего не предлагал! – удивился Борис.
– Предложит. Как я уже говорила, он хорошо к тебе относится.
– Просто я зачем-то ему снова понадобился, – поправился Борис.
Они поели в маленьком греческом ресторанчике, который находился в подвале соседнего дома, запивая обед простым молодым вином, после чего Варя потащила брата в дешевые лавки, чтобы купить кое-что из одежды. Купили белье и ботинки, потому что после обработки на Принкипе старые ботинки спеклись и разваливались на глазах.
Хорошенькая горничная в кокетливой белой наколке вошла в спальню и мелодичным голосом произнесла, раздвигая шторы на окне:
– О мадам, проснитесь!
С постели, заваленной кружевными подушками, послышался шорох, а потом едва слышный стон. Горничная разбудила Гюзель необыкновенно рано по ее понятиям – еще не было полудня. Из-под одеяла высунулась очаровательной формы ручка и нашарила часики на столике возле кровати.
– Что случилось? – сердито спросила невыспавшаяся красавица, посмотрев на циферблат. – Пожар?
– Мистер Ньюкомб, – лаконично ответила девушка.
Даже сейчас, слегка растрепанная после сна, ее хозяйка была так хороша, что, несомненно, могла позволить себе молодую миловидную горничную. Гюзель тяжело вздохнула, закатив к потолку синие глаза, чуть подернутые поволокой, накинула на плечи полупрозрачный пеньюар, взглянула на себя в зеркало, прошлась по щекам пуховкой и приказала:
– Зови!
Молодой англичанин ворвался в спальню с таким видом, будто за ним гналась стая чистопородных английских гончих. Сам он тоже было похож на гончую: сухопарый, подвижный, длинноногий, с длинным выразительным лицом… Однако сейчас лица на нем как раз и не было.
– Что с вами, Томас? – спросила Гюзель с выражением невыносимого страдания в глазах и в голосе. – Почему вы явились в такую рань?
– Рань? Разве сейчас рано? – удивленно спросил англичанин, уставившись на часы. – Впрочем, может быть… Я не знаю, сколько сейчас времени… я сегодня еще не ложился… Я конченый человек, Гюзель, конченый человек!
Англичанин с размаху опустился на позолоченный пуфик, который жалобно пискнул под ним, и продолжил, закрыв лицо руками:
– Мы играли… у Казанзакиса… сначала карта шла мне, я увлекся… и не заметил, как проиграл большие деньги… очень большие деньги.
– Это все? – прервала его Гюзель возгласом удивления и разочарования.
– Нет… я проиграл не только свои деньги… у меня была с собой казенная сумма. Я пытался отыграться и тоже проиграл.
– Много? – коротко поинтересовалась турчанка.
– Девять тысяч фунтов… – ответил англичанин упавшим голосом.
– Однако! – Гюзель приподнялась на подушках. – Но все же, Томас, неужели даже такая сумма стоит того, чтобы будить меня среди ночи?
Сказать, что ее разбудили среди ночи, было, конечно, преувеличением, но Гюзель любила сильные выражения.
– Простите меня, дорогая, – Томас отнял руки от лица, и – о, ужас! – на лице его были следы совершенной растерянности и полного упадка.
