Сергей Гомонов - Горькая полынь. История одной картины

То ли карета двинулась с места, то ли земля ушла из-под ног, но Бернарди почувствовал себя подвешенным в пустоте. А потом вихрь каких-то обрывков мыслей накрыл его ураганом.

— Иди сюда… — хрипло попросил он, утирая мокрое лицо ладонью и протягивая руку к девочке.

Она только того и ждала — стремглав бросилась ему на шею и, как ни старалась, не смогла удержать рыдания. А Шеффре молчал, прикрыв глаза и замирая в страхе вспугнуть чудесный сон.

Карета медленно отдалялась от Барджелло, и следы ее колес отчаянно смывали волны разгулявшейся стихии.

— Ты когда-нибудь бываешь в полном изнеможении? — поинтересовалась Миза, даже не оглядываясь и продолжая орудовать кистью на полотне, возле руки лежащего навзничь Олоферна. — Вот так, чтобы уснуть — и не шевелиться два дня?

— А ты? — входя в ее мастерскую, переспросил Бернарди.

Просторная комната была заставлена и завалена холстами на подрамниках и без, всюду валялись какие-то банки, кисти, чашки и совершенно ему не известные инструменты, но, кажется, беспорядок Эртемизу нисколько не трогал.

— Я хочу побыстрее отделаться от этой картины и забыть, но никак не могу понять, чего в ней не хватает по сравнению с той, первой.

Гоффредо прищурился. Утренние лучи золотили небрежно собранные волосы Мизы, ее палитру и край огромной картины, которую она привезла из Венеции.

— Может быть… отчаяния? — предположил он.

Эртемиза вздохнула:

— Да, — нарочитая и короткая улыбка быстро соскользнула с ее губ, оставив сосредоточенность, — наверное, ты прав. Наверное, если поставить правую ногу Юдифи вот сюда, а руку служанки изогнуть вот так, сюжет станет напряженнее? Нет, это невозможно. Так я сойду с ума. Надо как-то отвлечься от нее, а я все время возвращаюсь к этой идее…

Он не хотел ей мешать: работа Эртемизы всегда вызывала в нем почти священный трепет. Но сейчас она сама зашла в тупик, с остервенением оттирая руки от краски и тихо огрызаясь в ответ на собственные мысли, как часто, по его наблюдениям, делала это, когда считала, что никто не слышит. Шеффре поймал ее за локти.

— Подожди, я вымоюсь! — засмеялась Миза, отодвигая в разные стороны перемазанные кисти рук.

— А вот не надо!

— Сейчас мы оба будем как…

— И отлично!

Он прижал ее к подоконнику.

— Я все еще боюсь, что ты опять сбежишь, как тогда, а я проснусь в Барджелло под вопль стражника: «Синьор, вам воду-то нести?»

— Не сбегу, — тихо засмеялась Миза. — Куда мне бежать.

— Твоя изобретательность беспредельна. Поэтому даже боюсь предположить.

Она уселась на кипу каких-то бумаг на подоконнике и ловко обвила ногами его бедра:

— Я просто хочу оторваться от этой картины.

— Это желание разумно, но почему тогда ты бежишь к ней, а не от нее?

— Она притягивает меня.

— Тебе надо отдохнуть. Решение придет само. Его подскажет тебе время и небо.

Миза проворчала что-то нелицеприятное в адрес времен и небес, но охотно отозвалась на поцелуй, дразняще быстро будя в нем горячую волну вожделения, и вздрогнула, словно укушенная змеей в руку. Пальцы ее скомкали конверт, выглядывавший из-под подола, брошенный поверх желтоватых листков с рисунками подмастерьев и старой затертой книги, которую Бернарди узнал по обложке — именно ее он, раненый, читал в доме Стиаттези перед приходом да Виенны. Это была «Il Principe»[41] Макиавелли, и еще тогда его удивил литературный вкус мужа Эртемизы, которого нельзя было заподозрить даже в том, что он вообще когда-либо уделяет время таким занятиям, как чтение, а ведь там, внутри, некоторые строчки были подчеркнуты и, мало того, подписаны непонятными каракулями.

— Откуда это здесь? — Миза повертела конверт в руках, оставляя пятна краски на грубоватой не подписанной бумаге. — Без сургуча… Вчера его тут не было.

Они оба, не сговариваясь, подняли глаза к растворенной вверху окна форточке.

Эртемиза вытащила сложенный вчетверо листок и, пробежавшись глазами по строчкам, изменилась в лице, а затем каким-то вялым жестом протянула письмо отстранившемуся от нее Гоффредо.

«Служанка не та, за кого себя выдает. Будьте осторожны с нею!» — гласили намеренно исковерканные слова.

Он встряхнул головой:

— Не понимаю. А ты что-нибудь поняла? Это об Амбретте?

Миза медленно кивнула, стеклянными глазами глядя в пустоту:

— По-моему, я догадываюсь, чей это почерк…

Глава восьмая Рыцарь мечей

Внутренность припортового трактира освещалась скудно, да и те лампады, на которые не поскупился владелец, адски чадили.

Вошедшего приветствовали, узнавая в густой полутьме по длинным, спадающим на плечи волосам, надвинутой на глаза шляпе, одежде и походке, и он, хрипловатым, но звучным шепотом здороваясь в ответ, небрежно, вразвалочку, продвигался через толпу к своему излюбленному месту в углу заведения, где, похоже, назревала какая-то заварушка. Навстречу ему выскочил невысокий ледащий парень в куртке моряка, только явно с чужого плеча, и подранных штанах.

— Там вон гишпанцы уж больно зарвались, слышь! — трусовато и одновременно дерзко ломаясь перед пришедшим, пожаловался он.

— Ну и?..

— Так ты ж знаешь, нельзя нам. Эти тут монетами сорят, барселонцы, а Кирино за грош удавится, не моргнет — сдаст нас с потрохами ищейкам, только тебя он и боится. Как слышит — «Биажио», так аж весь зеленеет, соображает, что если ты его кинешь, эту лавочку у него мигом отобьют. Ты б пугнул недоносков, что ли? Все равно ж тут не задержишься, то тут, то там…

Биажио чуть приподнял голову, и тень от полей шляпы отодвинулась с небольшой черной бородки на его лице.

— Сколько смотрю я на тебя, Фабио, и на твоих дружков тоже, всегда думаю — то ли пальцем вы деланные, то ли яйца вам всем где-то оторвало? — с пренебрежением тихо пробурчал он, сверля собеседника взглядом невидимых глаз и явственно морщась. — Ты б еще поплакал.

— Ну чего ты… — примирительно, почти заискивающе ответил Фабио, будучи едва ли не на полторы головы ниже, и с фамильярностью похлопал его тыльной стороной ладони по груди. — Я ж говорю — нельзя нам дергаться. Тут кругом шляется полиция, все ряженые, черта с два ты их отличишь. Кирино только свистнуть им, вмиг повяжут. А тебя он сдать не посмеет.

— Фабио!

— А?

— Мне надо, чтобы ты последил тут за одним типом и оповестил меня, когда он снова прибудет в Ливорно.

— Ладно, замётано.

— Ну пошли, покажешь мне твоих гишпанцев.

Они приблизились к столу, где обычно предпочитал сидеть Биажио, занятому теперь компанией шумных подвыпивших барселонцев. Трое сидели на месте, а четвертый брал измором какого-то местного, из горожан, дожидавшихся отплытия — как это частенько водилось у испанцев, он упорно навязывал тому свое общество, предлагая выпить с друзьями за здравие всех Габсбургов. Ливорнец сдержанно отказывался, чем лишь сильнее распалял патриотизм всей четверки. Волком косились на приезжих завсегдатаи, но вступиться за своего не решались, зная продажную натуру трактирщика.

— Эй, Педро, — громким шепотом окликнул испанца Биажио.

Тот оглянулся. Шепчущий остановился, закладывая большие пальцы рук за поясной ремень и еле уловимым движением разминая плечи.

— Ты мне?

— Ну.

— Я не Педро.

— А какого хрена тогда отзываешься, как Педро, el dumbass mas grande en el mundo?!

После этих слов с мест подскочила вся компания. Биажио коротко сплюнул в сторону и вдруг, не церемонясь, хватил тяжелой табуреткой, да наотмашь, того, который стоял к нему ближе всех. Это послужило сигналом для остальных. В трактире завязалась крупная потасовка, чуть было не перешедшая в поножовщину. Больше всех досталось «Педро», но и ему удалось спасти свою шкуру благодаря воплям и сетованиям хозяина, который примчался на крики и грохот с прытью гончего пса. Четверку приезжих вытолкали восвояси, попрекать же Шепчущего Дюрант Кирино в самом деле не осмелился, лишь поглядел с эдаким укором да покачал головой, вытирая трясущиеся руки фартуком. Биажио демонстративно кинул ему на стойку пригоршню серебряных испанских песо и, покидая трактир, за шиворот повлек с собой Фабио:

— Идем, покажу тебе его, он на пристани сейчас.

Перевернутую мебель расставляли по местам, пара мальчишек-слуг мешалась под ногами, заметая расколотую в драке посуду.

— Видишь вон ту шхуну?

Черная вода у пристани в отсветах маяка и нескольких натыканных как придется фонарей казалась тяжелой и масляной. Фабио разглядел силуэт судна, покачивавшегося на волнах.

— Утром я уплываю на ней, а тот, о ком я тебе говорю, отправится следом на пескарезе. Меня не будет здесь до дня Всех Святых, а ты поглядывай, когда вернется он и куда потом направится.