Александр Бушков - Дикое золото
Он, словно воочию, увидел лицо Герасимова – тяжелое, массивное, татарский прищур умных глаз, услышал глуховатый голос: «Алексей Воинович, некоторые называют нашу деятельность борьбой с врагами империи. Иногда, в минуты пессимизма, мне приходит в голову другое определение – война. Я бы не хотел передавать вам свой пессимизм, но у борьбы и у войны – разные законы, подумайте над этим…»
– Они его сожрали, – вырвалось у Бестужева.
– Формулировка в чем-то удачная, – кивнул с непроницаемым лицом Силуянов. – Но нам сейчас нужно думать о вашей судьбе. Как вы, видимо, понимаете, ваше положение претерпело серьезнейшие изменения. Между прочим, Ларионов когда-то служил с Карповым, они приятели. Упаси боже, я и намекать не хочу, будто Карпов… Просто-напросто ваше положение изменилось качественно. Никакой поддержки Петербурга у вас за спиной более нет. С минуты на минуту вас отзовут – как только, разбирая дела, вспомнят о вас. Если только Ларионов не отправит раньше свои отчеты – и мы не знаем, какой именно вариант…
– Евгений Павлович, – сказал Бестужев. – Вы ведь в курсе многого…
– Давайте не будем об этом, – отрезал Силуянов. – То, чем я здесь располагаю, не имеет значения, улик, доводов, веских доказательств. То есть мое положение аналогично вашему. Если мы соединим силы, это ни к чему не приведет. Ни к чему. Остается ждать, что он когда-нибудь сломает себе шею на скользкой дорожке… но я бы на это особенно не полагался. Хватит, давайте поговорим о вас. Вы не считаете, что сейчас настало самое подходящее время для вашего самоубийства?
– У меня и в мыслях…
– Ах, господи, да при чем тут ваши мысли! – с досадой воскликнул Силуянов. – Речь идет о мотивировках и поводах, а они, простите, крайне убедительны. Вы в определенном смысле потерпели крупную неудачу – и виновник от вас ускользнул на тот свет, и агентов вы потеряли убитыми, и в руке Татьяны Константиновны вам самым решительным образом отказали… Да не фыркайте вы с грозным видом! Не до того! Алексей Воинович, по этаким поводам и более опытные, более старшие совершали самоубийство. Да, можно приплюсовать ваше отчаяние после снятия Герасимова, крах надежд, возлагавшихся на его протекцию… Куча весомых поводов и убедительных мотивов. Вы так уверены, что Карпов, если вас найдут с пистолетом в руке и пулей в голове, станет непременно устраивать долгое следствие? Там, в Петербурге, не до вас – одни укрепляют позиции, другие сопротивляются приходу новых людей на их должности, царит обычная бюрократическо-интриганская чехарда, как это всегда бывает при снятии прежнего начальника и назначении нового… Кто будет особо разбираться? Или верите в благородство Ларионова? Я – нисколько…
– Я тоже, – кивнул Бестужев.
– Вот видите. Кто поручится, что им не пришло в голову нанести на картину завершающий мазок?
– Что же вы предлагаете? – угрюмо поинтересовался Бестужев. – Бежать, получается?
– Не бежать, а совершить разумное отступление, – быстро возразил Силуянов. – В тактике военного искусства такое случалось не единожды. Вы военный, знаете это лучше меня… Набросайте записку Ларионову, сошлитесь на телеграфный обмен депешами меж вами и столицей, он ведь не имеет права вас удерживать, вы ему не подчинены. Через сорок минут на вокзал прибудет владивостокский экспресс, идущий в Москву. На вокзал мы вас доставим под прикрытием агентов, в закрытой карете. Мой вокзальный надзиратель обеспечит прикрытие до отхода поезда. В вагоне вы будете в полной безопасности – они попросту не успеют отреагировать, да и не решатся устраивать что-то в поезде… Через четыре часа вы покинете пределы губернии, а там – Петербург. Вещи лучше бросить в гостинице, вам их потом перешлют. У меня все продумано и готово. Плетью обуха не перешибешь, мы никому ничего не сможем доказать… Итак?
– Вы, безусловно, правы, – сказал Бестужев, не поднимая головы, прямо-таки физически ощущая громадность расстояния, отделяющего его от Петербурга. Казалось, он, подобно уэллсовским героям, очутился на Луне. – Спасибо, Евгений Павлович… – он вскинул глаза на собеседника. – Плетью обуха и впрямь перешибить нельзя… но ведь эта неудача не уничтожает плеть?!
Эпилог
Равнение на знамя
Жесткий воротник парадного мундира ощутимо сдавливал шею, но Бестужев вынужден был сохранять неподвижное положение статуи, сидя напротив углубившегося в бумаги председателя Совета министров. Он лишь подумал с грустной иронией, что еще две недели назад воротник был впору. Несмотря на все треволнения шантарской эпопеи, приходилось признать, что он ухитрился раздобреть на обильных сибирских харчах. Потому и воротник стал немного тесен, как ни старайся незаметно вытягивать шею…
Впрочем, сейчас высокий сановник, к которому Бестужева неожиданно вызвали, предстал в ипостаси не премьер-министра, а министра внутренних дел – на нем был соответствующий мундир, и принял он Бестужева в здании на Фонтанке…
Стол министра, как ему и полагается, был необъятен, чересчур уж вопиющей бестактностью было бы присматриваться к бумагам на нем – и потому Бестужев не мог определить, который именно вариант ларионовского отчета лежит перед могучим, широкоплечим человеком с лысой головой и великолепными усами. Странно, но он не испытывал ни страха, ни волнения – после пережитого в Сибири прежние заботы казались смешными и неуместными. Какая это была ерунда – кресло, чин, карьера…
Столыпин поднял на него пронзительные глаза. Бестужев еще более выпрямился в кресле.
– Должен констатировать, что вы справились неплохо, – сказал министр. – Весьма даже неплохо.
– Ваше высокопревосходительство…
– Можете обращаться ко мне «Петр Аркадьевич». Это ровно вдвое короче титулования. Экономия получается довольно значительная, все просчитано…
Бестужев невольно вспомнил, что премьер закончил физико-математический факультет Петербургского университета. Что ж, логично…
– Ларионов дал высокую оценку вам и этому приставу… Моргуле?
– Мигуле, Петр Аркадьевич. Пристав и в самом деле оказал огромную помощь…
– Ну что же, – сказал министр. – По труду – и честь… Обстоятельства дела требовали немедленного доклада на высочайшее имя, и я уже теперь могу поздравить вас четверых с Владимирскими звездами. Его величество изволил собственноручно начертать на докладе: «Молодцы служаки! Звезды Владимира всем четырем!» Именно так, с двумя восклицательными знаками.
Бестужев почтительно склонил голову, как и следовало при упоминании государя императора в таком аспекте. Воротник вновь врезался в шею, на сей раз значительно больнее.
Значит, вот так… Ларионов предпочел пустить в ход первый вариант отчета, не компрометирующий Бестужева, а, наоборот, чрезвычайно для него лестный. Неким моментальным озарением Бестужев догадывался, что это сделано опять-таки с циничным, коварным расчетом. Пожалуй, этот вариант даже более эффективен для целей полковника. Человек обиженный, оболганный, несправедливо обвиненный может-таки найти в конце концов того, кто согласится выслушать его историю и поверит ему, а не клеветнику. Всякое в жизни случается. Обиженный, наконец, самим фактом своего существования представляет угрозу.
Зато вот так… Умно, ничего не скажешь. После хвалебного отзыва о ротмистре Бестужеве, после императорской резолюции, после мнимого ларионовского благородства и новехонькой звезды на груди означенный ротмистр рискует прослыть умалишенным, если теперь начнет искать на полковника управу, оперируя лишь обрывочными, легковесными уликами, которые при ближайшем рассмотрении предстают и не уликами вовсе… Умно. Старая школа.
– Ротмистр, – произнес Столыпин, брезгливо морщась. – Здесь, разумеется, остаются свои темные пятна и неприглядности… Об этом мерзавце, Рокицком, постарайтесь побыстрее забыть. Это мнение, вам понятно?
– Так точно, Петр Аркадьевич! – четко сказал Бестужев, презирая себя, но слишком хорошо зная, что не сможет ничего поделать.
– При нынешней ситуации в стране это было бы излишне щедрым подарком господам думским говорунам и прессе…
– Я понимаю, Петр Аркадьевич.
– Эта девица… Серебрякова и в самом деле настолько недосягаема для следствия, как это характеризует полковник?
– Полностью, Петр Аркадьевич. Несмотря на юный возраст, законченная кокаинистка, на грани помешательства…
– Господи, даже в Сибири. Даже там… У вас что-то есть ко мне, ротмистр? Вы так нетерпеливо пошевелились…
– Ваше… Петр Аркадьевич! Я полагаю, настало время озаботиться тем, чтобы коллежский асессор Струмилин был перезахоронен в освященной земле. Он не самоубийца, он пал…
– Я понял, – с небрежной властностью государственного мужа прервал Столыпин, сделав пометку в брульоне. – Необходимое представление в Святейший синод будет внесено. Итак…
