Евгений Сухов - Княжий удел
Едва заутреню отслужили, братья Ряполовские с Прошкой пришли в келью к епископу. Отец Иона выглядел необычно: на голове митра высокая, а на груди на тяжелой цепи золотой крест висит. Епископ ходил всегда в простой рясе, отличаясь от остальных священнослужителей игуменским жезлом и большим крестом. Сейчас он казался особенно праздничным, даже ростом выше стал.
— Надумали мы, владыка, — отвечал за всех старший из братьев. — Твоими устами сам Бог велит отпустить детишек к Дмитрию. Но только позволь сказать тебе… Отпустим, если на свою епитрахиль отроков возьмешь.
— Именно этого я и ждал от вас, — отвечал просто владыка. — Пелену Пречистой велел приготовить. Вот с нее и возьму на свою епитрахиль отроков Василия Васильевича. А теперь, братья, на свет пойдемте.
Рассвело уже.
Майский воздух был еще прохладен, и бояре, стоявшие у церкви, поеживались. От ветра ли? Ведь детей великого князя Василия Темного в руки бесу отдавать приходится. А как тут не отдать, если сам епископ за ними прибыл!
Набились бояре в церковь, а когда епископ запел высоким голосом, восхваляя Богородицу, подхватили разноголосо.
Молебен больше напоминал заупокойное пение, слишком высоко взяли бояре, и голоса их то и дело срывались, словно от плача. Когда служба закончилась, епископ накрыл сыновей Василия епитрахилью, и они, как цыплята, прячущиеся от опасности под крылышком, прижались к святому отцу.
— Ты это… самое… отец Иона… Да что говорить! Бери малюток, — за всех высказался Никита.
Повозка тронулась, увозя сыновей великого князя, только после этого бояре неохотно разошлись.
В Переяславль Иона приехал как раз на Иова Горошника.
Вдоль дорог лежали распаханные поля, и крестьяне, не скупясь, сеяли горох. Заприметив епископа, снимали шапки, смотрели вслед, а потом, словно досадуя на вынужденную остановку, понукали лошадей и шли дальше по борозде. Луга чернели от сажи, видно, на Ирину Рассадницу пожгли прошлогоднюю траву, а молодые зеленые побеги еще не успели пробить не успевшую прогреться землю.
— Останови у ворот, — наказал вознице Иона. — Негоже сразу во град въезжать.
Возница в просторной белой рубахе, которая раздувалась у него на спине точно большой шар, натянул поводья, и кони встали.
Епископ отстранился от услужливых рук, отыскал глазами крест Успенского собора и перекрестился.
— Перед Богом я теперь в ответе. Не дай случиться греху. Господи, помилуй чад великого князя Василия Васильевича. Не искуси, сатана, Дмитрия Юрьевича, чтобы кровь невинных епитрахиль не испачкала.
Помогло чуток, отлегло от души. Иона уселся рядом с отроками, потрепал старшего за русый чуб и сказал детине:
— Трогай, Тимофей, а я в княжеские палаты пойду. Дмитрий Шемяка на богомолье в Переяславль приехал, дожидается нас.
Дмитрий Юрьевич мальчиков встретил ласково. Младшего, Юрия, взял на руки, долго носил по палатам.
— Глаза-то у тебя такие же, как у отца твоего Василия Васильевича, — и тут же осекся, вспомнив, что глаз у Василия больше нет. — А ты не робей, Ванюша, — тискал он старшего княжича за плечи. — Ты за дядю держись и к городу присматривайся. Может быть, в кормление его тебе дам! Или ты всю землю Московскую хочешь? Ха-ха-ха! Сколько тебе сейчас?
— Семь годков.
— Семь, говоришь… Большой уже. В пятнадцать лет твой батька у моего отца стол московский в Золотой Орде отнимал, а великим московским князем он в десять лет стал. — Дмитрий Юрьевич всматривался в Ваню, который был похож на отца, вот только губы матушкины — сочные и по-девичьи робкие, такие губы бабы охотно целовать станут. Дмитрий посмотрел на отрока пристально, словно хотел угадать его будущее. «А не получится ли так, как когда-то вышло с Юрием Дмитриевичем? Не захочет ли он воспоследовать примеру своего двоюродного деда, чтобы отстоять московский стол? И прав у него на то более — Иван из московских князей, прямой потомок Даниловичей, а вот твои предки все время Угличем да Галичем заправляли! Может, бросить чад в темницу и задавить там тайком, а еще лучше зелья какого-нибудь в питье подсыпать? Начнет чахнуть Ванюша, покашляет, а потом и Богу душу отдаст. Можно еще рубаху ядом пропитать, наденет княжеский отрок подарок, а он-то его как саваном и укроет. Прости меня, Господи, за грешные мысли. Не от злобы все идет, для земли Русской стараюсь. Только ведь власть не терпит двух хозяев, как не может быть у жены двух мужей. Второй-то всегда вор! Поганец!»
Короткие, заросшие жестким черным волосом пальцы Дмитрия разглаживали чуб отрока, но вот ладонь ухватила непокорную прядь.
— Больно, дядя! — пожаловался Иван.
— Запомни, детка, так и мне больно было, когда отец твой против меня лихо держал и за старшего брата не почитал! Только не угличский я князь, а московский! И всегда им буду! Когда десять тебе исполнится, клятву мне на верность держать будешь, как отец твой поступил. Отходчив я, Ванюша, и доверчив чрезмерно, сколько бед через своего брата претерпел, а уже и не помню, будто этого и не было! Все быльем поросло! Лукавством он силен. Я ему и удел дам. Пускай берет город, какой захочет, ничего мне для брата не жалко. А сейчас сил в Угличе ему надо набираться. Я ведь у тебя, Ванюша, крестным был, вот этими руками в купель окунал. Как же мне о крестнике своем не печься? Крестик-то мой не потерял? Вижу, не потерял, носишь! Этот крест когда-то я сыну своему хотел оставить, но разве ты для меня чужой? Такой же сын! Носи этот крест, пусть он тебя от беды хранит. Каменья разноцветные любишь? На, возьми! Жемчуг для себя берег, хотел кафтан расшить, да разве будешь жалеть для крестника! Из лука стреляешь?
— Стреляю, — отвечал Ваня, вспоминая, как еще совсем недавно отец помогал ему править стрелы.
— На вот тебе этот лук. Тяжел? Знаю. Когда научишься тетиву на нем растягивать, тогда и удел свой получишь! Так что расти, Ванюша, расти. Хорошие воины мне нужны. Мои сыны чуток помладше тебя будут, а уже вовсю тетиву тянут. Тебе их догонять придется. Руки крепкие необходимы не только для того, чтобы баб тискать, а больше, чтобы власть держать. Холопов в дугу гнуть. Стоит только отпустить, как они к тебе на шею — прыг! А уж про бояр я не говорю, каждый почти князем Московским себя мнит. Дали им волю по Руси-то бегать да служить разным князьям, которые больше по нраву, оттого и на язык они дерзкие. Все словами погаными норовят обидеть. А их розгами сперва поучить! Тогда умишка у них прибавилось бы. Да чего уж там!.. Даст Бог, сам до всего дойдешь, Ванюша.
Вечером Дмитрий в честь племянников устроил пиршество, на которое созвал всех бояр. Ванюша, не привыкший к такому чину, застенчиво жался к отцу Ионе, с ним он успел сдружиться. А святейший, наклонясь, на ухо мальчонке шептал:
— Ты гляди, Ваня, гляди на бояр, присматривайся. Может, не всегда так будет, может, среди слуг находишься.
Дмитрий Юрьевич покрикивал на бояр, слугам велел нести блюда, а когда на стол подали белое вино, распорядился:
— А почему моего главного гостя не потчуете? Почему вина Ванюше не налили? Он хоть и мал, а отведать вина должен.
Крякнул отец Иона, но перечить не стал.
Ваня взял стакан, встал из-за стола и, кланяясь в обе стороны гостям, поблагодарил за ласку великого князя, а затем пригубил вино.
Бояре переглянулись. Кто-то вспомнил Василия Васильевича: ведь так он и начинал некогда, великий московский князь. Сначала сам кланялся, а потом заставил строптивых головы низко к земле пригнуть.
В повороте головы и в жестах юного княжича Дмитрий узнавал своего брата. Глаза великого московского князя остались у старшего сына — смотрели по-прежнему дерзко и прямо. И стало ясно Дмитрию: не догнать его сыновьям Ивана, мал отрок, а держится с большим достоинством, будто и вправду московский князь. Хоть и лук растянуть не способен, однако нашлось смелости посмотреть боярам в лицо. И глядел так, будто холопов своих разглядывал. «Вот она, кровь, что делает! Васька своими погаными очами так же на братьев смотрел, покудова не выкололи их!»
Шуты и шутихи прыгали через голову, вертели хоровод, стараясь развеселить Дмитрия, но он все более мрачнел. И вино уже не берет, только взгляд от выпитого делается строже, а лицо наливается густым румянцем.
— Подите прочь! — вдруг громыхнул князь стаканом о стол.
Брызги весело разлетелись в разные стороны, заливая кафтаны бояр.
Шутихи и шуты смолкли на полуслове. Одна из них, маленькая, сгорбленная, сделалась еще безобразнее от страха. Она втянула голову в плечи, словно боялась получить удар плетью, и, семеня кривыми ножками, потопала к выходу.
Веселье упорхнуло вспугнутой синицей, и бояре тяжело замолчали.
— А ты на нас не ори! — откликнулся со своего места Степка Плетень, самый дерзкий из бояр. — Мы тебе не холопы. Мы люди вольные! Кому хотим, тому и служим, а коли не любы стали, так мы себе другого хозяина поищем.
