Ингрид Паркер - Расёмон – ворота смерти
— Поезжай с Торой, милая. А я тут обо всем позабочусь.
Она печально смотрела на него, потерянная, беспомощная, раздавленная. Ему хотелось утешить девушку, сказать, что отныне он будет заботиться о ней, но Акитада не смел вымолвить этих слов. Он протянул руку, чтобы поправить полу ее платья, и в ужасе замер. Тонкая нежная ступня Тамако была покрыта страшными красными волдырями. Сердце его неистово забилось, и, глядя ей в глаза, он хотел снова спросить, сильно ли она ранена, но Тамако заговорила первой:
— Ты обжег руку.
Акитада сначала не понял и только потом отдернул руку, тоже покрытую красными волдырями. До сих пор он не чувствовал боли и лишь сейчас заметил, что обжег обе руки, когда разгребал обломки. Акитада хотел сказать, что ему совсем не больно, но в этот момент Тора усадил перепуганную служанку в седло позади хозяйки и, взяв в руки поводья, повел лошадь прочь. Акитада смотрел им вслед, пока они не скрылись за углом. Сейчас для него главным было одно — что Тамако уцелела.
Но этот короткий миг радости скоро улетучился. Старый слуга, шаркая и всхлипывая, подошел к нему и встал рядом. Оторвав взгляд от дороги, Акитада вздохнул.
— Что произошло, Сабуро?
— Хозяин, видимо, уснул за своими рукописями, — плача, рассказывал старик. — Все мы уже давно спали. Я проснулся посреди ночи от криков госпожи Тамако и увидел, что его кабинет, и весь дом, и кухня объяты пламенем. О небеса! Как это было ужасно! Бедный хозяин! Мы видели, как он лежит там в огне. Мне пришлось держать госпожу Тамако, иначе она бросилась бы в самое пекло. Пожарные приехали не скоро, потом оказалось, что в колодце мало воды и не хватает ведер, и вот теперь все кончено. — И он залился слезами. — Все кончено! — крикнул он, сотрясаясь от рыданий. — Проспал я своего хозяина! Теперь все кончено!
Акитада осторожно коснулся его плеча, так как у самого болели обожженные руки.
Они вернулись на пожарище, где Акитада провел много часов, тщетно надеясь найти объяснение случившемуся. Как предположил один из пожарных, профессор погиб, нечаянно разлив ламповое масло. Заметив недоверие Акитады, он невозмутимо добавил, что подобные вещи часто случаются с учеными, которые засыпают над своими рукописями. На это Сабуро возразил, что его хозяин всегда осторожно обращался с огнем.
Акитаде хотелось, чтобы это был лишь несчастный случай, но страх, охвативший его, подсказывал: это не так, и жутких событий можно было избежать, поговори он с профессором раньше. Тамако осталась жива, но потеряла все. Она потеряла отца, свою единственную опору в жизни. Акитада клял себя за проклятую гордость, побуждавшую его день за днем избегать встреч со старым профессором. А вдруг это он виноват в смерти Хираты?
Чувства невосполнимой утраты и глубокого стыда, словно два злобных демона, преследовали его всю дорогу. Дома Акитада сразу справился о Тамако, и мать с несвойственной ей кротостью сообщила ему, что Сэймэй подлечил бедняжке ногу и заварил ей какой-то особый чай, после чего она уснула. И тут же мать еще больше разбередила душевную рану Акитады, напомнив ему, какое страшное будущее ждет молодую женщину, оставшуюся без отца и без родственников мужского пола, способных защитить ее.
Весь следующий день Акитада не выходил из своей комнаты. Сэймэй, приносивший ему еду и уносивший ее нетронутой, думал, что его хозяин ни разу не шевельнулся — такой неподвижной казалась его сидящая фигура, таким застывшим было выражение лица и взгляд, уткнувшийся в сложенные руки, красные от ожогов, оставшихся в тех местах, где горячие угли коснулись кожи.
Госпожа Сугавара и сестры приходили в комнату Акитады, но он лишь молча слушал их увещевания и вздыхал. Тора привел к нему юного Садаму, надеясь приободрить хозяина, но так и ушел, сокрушенно качая головой.
На другой день Акитада вышел из своей комнаты, небритый и осунувшийся, чтобы сделать самые важные дела и пойти на похороны Хираты.
Туда пришли коллеги профессора, его студенты и множество людей, которых Акитада не знал. Их неподдельная скорбь усилила гнездившееся в его душе чувство тяжкой вины, и он все больше и больше замыкался и уходил в себя. Акитада остро ощущал присутствие закутанной в вуаль Тамако: она сидела вместе с его матерью и сестрами за ширмами. Что она думает сейчас о нем, предавшем свой священный долг перед тем, кто заменил ему отца, о своем «старшем брате», который бросил их в минуту беды и не услышал ее крик о помощи?
Похоронное шествие к месту сожжения, где огню предстояло довершить уже начатое, прошло словно в тумане, словно в том самом дыму, который поднимался над погребальным костром человека, ставшего Акитаде ближе родного отца. После похорон он, не разговаривая ни с кем, вернулся домой и снова скрылся в своей комнате, где провел еще целый день и ночь, перебирая в памяти прошлое и картины ужасного бедствия, отказываясь от пищи и принимая только воду.
На четвертый день после пожара к Акитаде, все еще находившемуся в состоянии апатии и отчаяния, прибыл посыльный из университета. Он доставил записку от настоятеля Сэссина, и Акитада развернул ее еще не зажившими от ожогов пальцами.
В ней было написано: «Вы нужны нам».
Разъяренный Акитада разорвал записку и уже потянулся за чистым листком, чтобы написать официальное прошение об увольнении из университета. Но что-то удержало его — то ли профессиональный долг, то ли возникшие в памяти лица студентов, то ли боль в руках, которые еще не могли держать кисточку. Что-то побудило Акитаду пойти туда. Кликнув Сэймэя, он с его помощью умылся, побрился и переоделся в чистое серое кимоно.
— Поели бы хоть немного рисовой каши, хозяин, — ласково попросил Сэймэй, словно разговаривая с больным.
Оставив слова старика без ответа, Акитада ушел.
Явившись в главный зал факультета права, он увидел, что тот заполнен студентами, учившимися у него и Хираты. Отсутствовал только юный князь Минамото, до сих пор скрывавшийся в целях безопасности у него дома. Студенты расселись полукругом перед внушительной фигурой Сэссина. Настоятель был облачен в серое кимоно и черно-белую траурную перевязь. Одежда студентов была обычной, но печальные лица и заплаканные глаза свидетельствовали об их скорби.
— Приветствую вас, мой юный друг, — зычным голосом обратился Сэссин к Акитаде. — Мы ждем вас. Мы говорили тут добрые слова о профессоре Хирате, и я сказал студентам, что когда-то вы были одним из его любимых учеников. Не поделитесь ли с нами своими воспоминаниями о нем?
Акитада бросил на него гневный взгляд. Эта просьба шокировала его.
Мысленно кляня Сэссина, Акитада стал перед студентами. Юсимацу, полный сочувствия к нему, подался вперед. Акитада окинул взглядом остальных, пытаясь понять, так же ли очевидно его горе и им. Он заметил Нагаи, бедного неказистого Нагаи с заплаканными опухшими глазами и дрожащим от беззвучных рыданий ртом — это в его-то возрасте! Таким расстроенным он не выглядел даже в тюрьме, когда ему грозила страшная кара за убийство, в котором его обвиняли. А ведь даже тогда Хирата любил Нагаи — почти как сына. Возможно, не имея собственного сына, он позволял студентам заполнить эту пустоту. И снова невыносимая горечь охватила его. Хирата любил их всех, и Акитаду в том числе. Подступившие слезы мутной пеленой заслонили от него лица собравшихся. Проглотив вставший в горле ком, Акитада попытался заговорить, но ему что-то мешало, повергая его в немоту. Беспомощно разведя руками, он посмотрел на Сэссина, но жирный священник лишь блаженно кивнул в знак ободрения и указал Акитаде на подушку рядом с собой.
Акитада сел, и голос вернулся к нему, хотя впоследствии он не мог припомнить, что говорил тогда студентам. Это был своего рода диалог с самим собой о его жизни в доме Хираты, своеобразное очищение, облегчение души. Он плакал, но хотя бы отчасти обрел успокоение.
Когда Акитада умолк, в зале долго стояла тишина. Потом Сэссин начал распевать утешительные слова из сутры о Непорочной Стране. Он закончил свое выступление словами:
— В нашей религии существует сложная практика духовной медитации, обучающая нас полностью растворяться в ощущении небытия. Лишь немногие добиваются в этом успеха. Но когда это умение приходит к нам, наш разум становится спокоен и безмятежен, как море. Страсть, ненависть, разочарование и печаль отступают. Пустые суетные мысли улетучиваются. Ничто тогда не давит на нас. Мы вырываемся за отведенные нам пределы, перешагиваем через все помехи и препятствия и тем самым искореняем основу наших страданий. Это состояние называется вхождением в нирвану. Этого состояния высшего блаженства можно достигнуть полностью только через смерть. И именно в нирвану теперь навсегда отправился наш дорогой друг.
Собравшиеся издали тихие вздохи. Сэссин поднялся, кивнул студентам и Акитаде и вышел.
