Изумрудный шторм - Дитрих Уильям
Помогло то, что Ливингстон завел дружбу с моим американским коллегой Робертом Фултоном. Познакомился он с изобретателем на выставке одной из «панорам» – так называлось огромное круговое живописное полотно на одну из животрепещущих тем, «большой пожар в городе». Фултон зарабатывал на жизнь, изобретая разные совершенно бесполезные машины и механизмы, и это послужило ему входным билетом в высшее парижское общество. Его субмарину «Наутилус» мы потеряли в Триполи, спасая Астизу и Гарри, и теперь Фултон был занят разработкой более грандиозного сооружения под названием «паровая лодка». Она должна была быть в два с половиной раза длиннее его «утопленницы» и раскрашена в яркие карнавальные цвета. Управлялась она, по замыслу изобретателя, не капитаном, а механиком и могла развивать скорость до трех миль в час против течения, что сократило бы время пути от Нанта до Парижа с четырех месяцев до двух недель.
Подобная скорость казалась просто невероятной, но Ливингстон (большой энтузиаст паровых моторов, он даже переписывался с изобретателем этого устройства Джеймсом Уаттом из Лондона) решил поддержать проект Фултона. Эти чудаки пылали энтузиазмом, прямо как мальчишки, и я, чтобы сделать им приятное, заметил, что машины эти страшно дороги, весят много и к тому же производят страшный шум. Подобно всем мужчинам, эта парочка просто обожала штуковины, производящие много шума, – будь то вошедшая в раж и галопирующая в постели шлюха, пушечные выстрелы или вызывающий головную боль стук коленчатого вала в бойлере.
– Полагаю, мы сможем выделить вам небольшую стипендию, – сказал Ливингстон.
Бонапарт дал мне также рекомендательное письмо к своему министру Франсуа Барбе-Марбуа, который должен был стать переговорщиком со стороны Франции. Я и с ним умудрился найти общий язык, поскольку оба мы являлись жертвами непредсказуемой судьбы. В начале своей карьеры Франсуа служил интендантом в Санто-Доминго. Было это в 1785 году, еще до начала бунта рабов, и все понимали, что колонию вот-вот поглотит армия Наполеона. Но после революции его умеренные взгляды вызвали подозрения у роялистов и революционеров, что было вполне естественно, поскольку умные мужчины, подобные нам, всегда являются угрозой для разного рода амбициозных выскочек и фанатиков. И Франсуа засадили в тюрьму во Французской Гвиане, где царил сущий ад. Теперь же, когда Бонапарт утвердился у власти, его здравый смысл был снова востребован.
Я сознался, что и у меня в жизни случались взлеты и падения:
– Я практически держал в руках клад фараона и книгу по магии и волшебству, но упустил их. А до женитьбы черт знает что проделывал с женщинами. Но амбиций не растерял. Попытаюсь заставить американцев по-новому взглянуть на проблему. Ну и еще, конечно, понадобится какое-то время, чтобы уболтать Джеймса Монро[6]. Так что было бы неплохо выдать мне хотя бы небольшой аванс на текущие расходы.
– Вы действительно считаете, что ваши соотечественники готовы заплатить, чтобы мы могли сбагрить с рук эти совершенно бесполезные земли? – Барбе-Марбуа как-то не слишком верил в наивность американцев.
– У меня были компаньоны, считавшие Луизиану садами Эдема. Один из них убит, другой ранен, но оба они были оптимистами.
Итак, шанс получить плату и от американцев, и от французов, а также перспектива поспособствовать крупнейшей в мире сделке с недвижимостью заставили нас с женой задержаться в Париже до весны 1803 года.
Время мы проводили весьма приятно. Гуляли по садам Тиволи, где наш сынишка восхищался фейерверками и акробатами. Там водили на веревке слона, а в клетке с железными прутьями сидели два потрепанных и скучающих льва. Был и страус, которого войска Наполеона привезли из Египта: он проявлял куда больше агрессии, нежели дикие кошки.
Посетили мы и парк развлечений Фраскати (всего-то франк с человека за целый день), где была выстроена в миниатюре целая деревня с мельницами и мостами. Мой мальчик был совершенно заворожен этим зрелищем и, наверное, казался сам себе Гулливером.
– Ты посмотри! Настоящий замок! – восторженно воскликнул он, разглядывая сооружение высотой в три фута.
В Тюильри мы наблюдали за подъемом воздушного шара, что произвело огромное впечатление на меня и Астизу, поскольку нам сразу вспомнились наши египетские похождения. А экзотические костюмы уличных артистов навеяли воспоминания о рискованных приключениях на Священной земле.
Я находил, что супружеская жизнь самым кардинальным образом отличается от периода ухаживания. Исчезло обостренное чувство опасности, и мы перестали краснеть от новизны и смущения. Вместо этого мы испытывали все более сильную привязанность друг к другу, а еще у нас возникло ощущение умиротворенности. Подобно многим великим людям, мой наставник Бенджамин Франклин был несчастлив в браке, что не мешало ему теоретизировать на тему того, что есть брак удачный. Женитьба – это инвестиция во времени, это долг и компромисс, говорил он мне. Это работа, где мы получаем прибыль в виде удовлетворения, а временами даже – в виде ощущения счастья. «Брак есть наиболее естественное состояние человека», – так обычно заканчивал он эти свои проповеди.
– Если оно естественное, то почему мы постоянно устремляемся за другой женщиной, точно пес, почуявший кролика? – спрашивал я его.
– Да потому, что мы не кролика ловим, Итан, а если б даже ловили и поймали, то не знали бы, что с ним делать.
– Отчего же? Напротив.
– Брак спасает нас от ошибок, от разбитого сердца.
– Однако же ваша жена находится сейчас в пяти тысячах миль отсюда, в Филадельфии.
– Да, и я утешаюсь тем, что знаю: она там и ждет меня.
Лично я считал, что мне просто страшно повезло. Я завладел изумрудом, но разве это была истинная драгоценность, раздобытая мной в Триполи? Нет, этой драгоценностью была моя жена. Она рядом. Мы идем рука об руку под арками из вьющихся роз, едим подслащенный лед, раскачиваемся в такт музыке, которую играют оркестры на ярко освещенных сценах, любуемся тем, как сразу триста человек кружатся в новом немецком вальсе. Толпа танцующих поредела, когда заиграли более сложную кадриль, а потом и мазурку, но радость и веселье возвращались в Париж.
Впрочем, временами город все же охватывала тревога. Газеты пестрели сообщениями о напряженных отношениях с Англией. Ходили слухи о том, будто бы Наполеон разрабатывает новый план, хочет перекрыть баржами Канал[7]. А затем в дело вступит военный флот, и разразится полномасштабная война.
– Послушай, Итан, если мы задержимся в Париже, то можем оказаться в ловушке, – сказала мне Астиза, когда мы шли по новому пешеходному мосту у Дворца искусств в Лувре. Мост из сварного железа, новое чудо архитектурной мысли, был одним из нескольких мостов, которые распорядился построить Наполеон, чтобы связать разные части города. – Британия будет в блокаде, а во Франции начнут арестовывать чужеземцев.
Моя супруга была не только красива (надо сказать, ей страшно шла новая французская мода – платье с завышенной талией, пышными рукавами и глубоким декольте, затянутым сеткой, выгодно подчеркивало знойную прелесть этой женщины), но еще и умна, а кроме того, практична. Она отличалась дальновидностью, столь редким для женщин качеством, и, несмотря на предрассудки Наполеона, наверное, не уступала ему в умении мыслить стратегически.
Она также по-супружески подталкивала меня локотком в бок, когда мой взгляд дольше положенного задерживался на проходивших мимо красотках – у многих груди были прикрыты лишь полоской почти прозрачного газа. К сожалению, эта чарующая мода вскоре сменилась куда более консервативным милитаристским стилем, приверженцем которого был сам Бонапарт. Тут корсиканец придерживался строгих нравов: он даже заявлял вслух, что главное предназначение женщин – это не выставлять напоказ свои прелести, а производить на свет новых солдат. Я, наделенный чисто мужскими инстинктами, считал, что одно другому не мешает, а, напротив, даже способствует. Наверное, ему также хотелось плотской любви, как и всем остальным, но он не разрешал себе забывать о своем высоком предназначении.
