Рафаэль Кардетти - Слезы Макиавелли
Затем она преспокойно развернулась и стала пробиваться сквозь толпу, расталкивая локтями тех, кто попадался ей на пути. И только тут Веттори вскрикнул от боли.
— Ну давай, Франческо, покажи нам свое деревце, а мы посмотрим, не выросли ли на нем листочки! — издевался сосед слева, высокий брюнет с оливковым цветом кожи, немногим старше его самого.
— А что это у тебя с щекой, Франческо? — подхватил пухлый паренек, сидевший напротив. — Никак Тереза оставила засос?
— Еще хоть слово — и пойдем потолкуем на улице! — грубо оборвал его Веттори, разозленный еще и тем, что его крик привлек внимание пьянчужек, набившихся в трактир.
— Когда угодно, сосунок! Только, может, лучше подождать, пока тебе дадут грудь? Не хочу, чтобы потом говорили, будто я тебя убил, когда ты совсем обессилел от голода!
При этих словах Веттори вскочил и попытался броситься на обидчика, но не устоял и тяжело рухнул на соседа.
— Извини, Никколо… Я сегодня что-то плохо держусь на ногах.
Никколо Макиавелли не принимал в попойке такого живого участия, как два его приятеля, потому и его речь была не столь бессвязной, как у них:
— А ну, успокойтесь, вы оба! Мне надоели ваши вечные перебранки! Тереза тебе не по зубам, Франческо, только и всего! Вот уже десять лет как она столь же ласково привечает всех пьянчужек, которые пытаются ей докучать.
— Ты напрасно судишь о ней по внешности, — рассудительно заметил дородный паренек, согласно спискам флорентийских граждан носивший имя Пьеро Гвиччардини, но друзьями прозванный Чиччо. — На самом деле Тереза просто святая. Она ни за что на свете не пропустит утреннюю мессу.
— Особенно когда служит любезный ее сердцу мрачный монах! — вставил Веттори, поправляя длинную прядь светлых волос, которой он чрезвычайно гордился.
— Можете смеяться, но половина женщин в городе влюблены в Савонаролу! — лукаво улыбаясь, заключил Макиавелли. — Уж эти точно не мечтают о ваших ласках!
Веттори состроил гримасу и пробурчал тоном, не оставлявшим сомнений по поводу чувств, которые у него вызывал этот монах:
— Хотелось бы знать, что они в нем нашли! Он же никогда не прикасался к женщине и вряд ли прикоснется…
— Прекратите предаваться алчности и сладострастию! Молите Господа, ибо только Он может спасти нас! — прогремел Гвиччардини, подражая звучному голосу доминиканца, чем заслужил взрыв аплодисментов.
— Посвятите все силы Господу! Не растрачивайте их на жен ваших, а лучше доверьте своих супруг заботам Франческо Веттори, этого воплощения Сатаны, который только и мечтает, что о разврате, — вопил он, между тем как оба его спутника чуть не падали со стульев, корчась от смеха.
— Перестань, Чиччо! Не могу больше! У меня сейчас кишки лопнут от хохота! — умолял Веттори, держась за живот.
Без всякой жалости к внутренностям своего приятеля Гвиччардини заорал дурным голосом:
— Так сдохни же, Франческо! Ты сеешь семя нечестивости и порока в самом сердце нашего города! Это единственный конец, которого ты заслуживаешь!
Заметив неодобрение во взгляде стоявшей поодаль Терезы, он поспешно оборвал свое представление.
— Мне кажется, почтенный Савонарола нашел бы более милосердные слова, разве не так? — спросил Веттори, воспользовавшись наступившей тишиной.
— Сомневаюсь, — отозвался Макиавелли. — Он очень серьезно относится к своей роли посланника Господа. И готов смести с дороги всех, кто будет противиться его новому нравственному порядку.
— Пусть только уступит мне парочку девчонок, чтобы и мне было над кем потрудиться, и тогда проповедует все, что захочет, — заключил Веттори, голубые глаза которого светились неудовлетворенным вожделением.
Внезапно вспомнив, что тот так и не рассказал им о своем секрете, Гвиччардини торжественно заговорил:
— Напоминаю тебе, Никколо, что присутствующий здесь наш дорогой Франческо, без сомнения, величайший хвастун, какого когда-либо носила тосканская земля, намерен сообщить нам важную новость. Будем надеяться, что хоть на этот раз она окажется правдой.
— И верно, не томи нас! Что за новость?
Театральным жестом Веттори попросил тишины, пару раз кашлянул, чтобы придать себе уверенности, и начал:
— Ладно, согласен. Так вот, как я вам только что говорил, двоюродный брат моей матери…
— Батиста! — прервал его толстяк.
— Заткнись, Чиччо! Дай ему сказать…
— Ну так вот, прошлой ночью Батиста со старым Торричелли были в карауле на мосту через Арно в северной части города. К шести часам они как раз заканчивали последний обход, когда заметили сверток, который плавал на поверхности, зацепившись за ветки. С помощью копий они его вытащили и раскрыли.
— Не тяни, Франческо! Что там было, в этом свертке?
— Держу пари, что несколько бочонков вина, которые Торричелли тут же и опустошил. Он же пьет быстрее, чем дышит.
— Он бы как раз предпочел найти там вино, Чиччо. Но на самом деле там был труп и уже такой разложившийся, что старину Торричелли тут же вывернуло наизнанку: выдал все, чем накачался за ночь.
— И что же они сделали?
— Они снова, как смогли, закрыли сверток, и Батиста пошел за людьми Малатесты.
— А он сказал им, что видел содержимое свертка?
— Ты что, конечно нет! Кому хочется закончить свои дни в застенках замка Барджелло? Всем известно, что Малатеста не из тех, кто долго раздумывает, когда приходится решать щекотливые вопросы. Он сказал, что не мог подойти к свертку близко из-за запаха. Люди Малатесты тут же велели ему убираться, так что даже не расспросили как следует.
Смущенные этим известием, оба его друга надолго погрузились в молчание, и Веттори некоторое время наслаждался заслуженной победой после стольких насмешек.
Первым заговорил Макиавелли:
— Завтра должен заседать городской Совет. Наверняка там будут обсуждать этот случай.
— Можешь не сомневаться, — заметил Гвиччардини. — Я знаю людей, которые будут счастливы поставить Содерини в неловкое положение.
— Раз мы прослышали об этой истории, то и весь город, должно быть, тоже, — вздохнул Макиавелли. — Не волнуйтесь, я вам сразу же обо всем расскажу.
Довольный тем, что приятель правильно понял просьбу, которую он мысленно старался ему внушить, Гвиччардини весело похлопал его по плечу.
— Что ни говори, а в том, чтобы водить знакомство с канцлер-секретарем Совета, есть свои выгоды! Наконец-то ты решился рассказать нам кое-какие смачные подробности в обмен на те сплетни, которыми мы потчуем тебя каждый вечер!
— Боюсь, ты будешь разочарован, Чиччо! Не стоит рассчитывать, что там станут болтать много лишнего. Вообще-то там не услышишь ничего захватывающего. А что до меня, то я только и делаю, что пишу отчеты, которые никто никогда не станет читать, и они так и будут пылиться в архивах. Ничего увлекательного…
— Надо сказать об этом старине Фичино! Он вечно настаивает, чтобы его ученики с ранних лет отирались возле важных должностных лиц!
— Наступит и твой черед, Франческо…
— Надеюсь, как можно позже! Мне еще потребуется несколько долгих лет, чтобы подготовить свои мозги к хитростям политики.
Гвиччардини поднял правую руку как мог торжественно:
— Знай, Никколо, что нам ты вполне можешь доверить все, о чем будут говорить завтра. Даю тебе слово, что никто ничего не узнает.
— Мы будем немы, как бронзовые статуи Верроккьо! — добавил Веттори, хотя, конечно, на уме у него было совсем другое.
— Что-то не верится. Вам и часа не понадобится, чтобы разнести слух по всей Тоскане!
Это замечание развеселило приятелей, польщенных тем, что их способности оценены по достоинству. Чтобы отметить это достижение, Гвиччардини снова заорал:
— Тереза, еще вина, живо! В твоем чертовом трактире можно сдохнуть от жажды!
Ночь подходила к концу. Мелкий дождь превратился в ливень, и улицы затопили широкие грязные лужи. Густая пелена тумана накрыла город, так что в пяти метрах перед собой ничего не было видно. Человек, быстро шагавший по проулкам квартала Сан-Бернардо, не мог и мечтать о более подходящей погоде, чтобы выполнить то, что ему было поручено.
Он до самого носа закутался в плащ и надвинул на глаза широкий край шляпы. В темноте его лицо было неузнаваемым. Только толедская шпага, которую он носил сбоку на простой кожаной перевязи, могла его выдать.
То была не гибкая шпага с украшенным тонкой резьбой эфесом, какие обычно выставляли напоказ аристократы, больше заботившиеся о красе, нежели о боевых достоинствах подобного оружия. Да и мало кто из них умел выхватывать шпагу иначе, чем берут в руки гусиное перо. Как бы то ни было, в прошлом они не раз доказывали, что им сподручнее погибать в сражениях, нежели убивать самим. Сменявшие друг друга гонфалоньеры в конце концов учли эту врожденную особенность и поняли, что безраздельное право драться на войне, чреватое славой, но чересчур опасное и несерьезное, лучше даровать наемникам, чем цвету флорентийской знати.
