Эллис Питерс - Эйтонский отшельник
— Он же видит, как люди из Итона шастают туда-сюда, — с сожалением сказал брат Павел Кадфаэлю, в тихом травном саду делясь с ним своими опасениями. — Глаз у него острый, парень сразу подмечает что к чему и куда клонится дело после похорон его отца. Уж лучше бы ему не быть таким проницательным.
— Наоборот, — возразил Кадфаэль, — слава богу, что голова у него на плечах. Осведомленная невинность не попадет в силки. Да и старая леди вот уже дней десять ничего не предпринимает. Может, она одумалась и отказалась продолжать борьбу?
Впрочем, Кадфаэль сильно сомневался в этом. Не такова была леди Дионисия, чтобы спокойно терпеть, когда ей перечат.
— Может, оно и так, — с надеждой сказал брат Павел. — Я слыхал, она приютила у себя какого-то странствующего монаха и отдала распоряжение отремонтировать для него старый лесной скит. Дескать, она желает, чтобы тот денно и нощно молился за упокой души ее сына. Об этом рассказал лесник Эйлмунд, когда привез разрешение на охоту. Мы с тобой видели этого монаха на похоронах. С ним тогда было еще двое монахов из Билдваса. Тот странник неделю жил у них, и они отзывались о нем весьма почтительно.
Кадфаэль кряхтя выпрямился, оторвавшись от грядки, на которой выращивалась мята, ставшая к концу октября совсем уже жесткой и тонколистной.
— Так это тот самый мужчина со створкой раковины1 и медалью святого Джеймса? Конечно, я помню его. Значит, он поселился в наших местах? Предпочел лесной скит с огородом одеждам монаха Савиньи! Сам-то я никогда не жил отшельником, но знавал людей, которым было милее размышлять и молиться в одиночестве. Давненько в том скиту никто не жил.
Кадфаэль знал те места, хотя и редко бывал там, поскольку монастырские лесники на здоровье особенно не жаловались и не так уж часто нуждались в лекарственных травах. Этот скит, который уже много лет пустовал, находился в лесистой лощине и представлял собой небольшой каменный домик. При нем находился некогда возделываемый огород, ныне заброшенный и заросший. Здесь шла лесная полоса, где смыкались земли, относящиеся к Итону, и так называемый Эйтонский лес, принадлежащий аббатству. Скит же стоял как раз на полосе земель Люделов, которая вдавалась во владения аббатства возле молодого леса, насаженного лесниками.
— Если этот монах и впрямь поселится там, ему будет спокойно, — заметил Кадфаэль. — А как его зовут?
— Монахи зовут его Кутред. Хорошо, когда святой человек у тебя под боком. Они, похоже, уже начали перекладывать свои заботы и тревоги на его плечи. Быть может, как раз ему и удастся утихомирить старую леди, — с надеждой сказал брат Павел. — Наверное, он имеет на нее большое влияние, иначе она ни за что не позволила бы ему остаться. И вообще уже десять дней о ней ни слуху ни духу. Кто знает, не его ли нам следует благодарить за это?
И в самом деле, покуда один за другим спокойно проходили теплые октябрьские деньки с туманными ветрами, ясными, но не жаркими полднями и зеленоватыми сумерками, сырыми и таинственно безмолвными, — казалось, что борьбы за юного Ричарда больше не будет, что леди Дионисия наконец смирилась, осознав бесплодность угрозы судебного преследования. Старая леди даже прислала в аббатство своего священника. Тот привез от нее деньги в уплату за молебны, которые она просила отслужить в храме пресвятой Девы за упокой души своего сына, Оставалось только истолковать это как шаг на пути к примирению. По крайней мере именно так воспринял это брат Фрэнсис, новый хранитель алтаря девы Марии.
— Отец Эндрю сказал мне, — доложил он аббату после того, как священник уехал, — что когда братья из Савиньи привели в дом к леди Дионисии этого Кутреда, она прониклась к нему доверием, с большим вниманием прислушивается к его словам и ничего не делает, не посоветовавшись с ним. Своей святостью этот человек завоевал всеобщее уважение и почтение. Говорят, он на старый манер дал обет строгости и теперь не выходит из скита, разве что в огород. И он не отказывает в помощи или просьбе помолиться никому — кто бы ни пришел. Отец Эндрю о нем очень высокого мнения. Жить в отшельничестве у нас не принято, но не так уж плохо иметь святого человека, живущего поблизости, в соседнем маноре. Нам остается только благословить судьбу.
Того же мнения придерживалось большинство жителей округи, поскольку святой отшельник, живущий в Итоне, был гордостью манора, и единственное, что кое-кому не нравилось, как слыхал Кадфаэль, так это чрезмерная скромность Кутреда, сперва резко возражавшего, а потом и вовсе строго-настрого запретившего превозносить вслух его достоинства. Что с того, что наименьшим из сотворенных им чудес было отвращение посредством молитвы падежа скота в одном из стад леди Дионисии, где обнаружилась зараза? А еще он прислал как-то своего молодого слугу с предупреждением о буре, которая, благодаря его заступничеству, отбушевала, не принеся серьезного ущерба. И отшельник всегда настаивал на том, чтобы эти чудеса не смели относить на его счет, и чрезвычайно гневался, когда такие попытки все-таки предпринимались, угрожая карою господней всякому, кто ослушается. Еще и месяца не прошло, как Кутред появился в Итоне, а его влияние приобрело такое значение, какого никогда не было ни у леди Дионисии, ни у отца Эндрю, а слухи о его святости передавались, несмотря на все запреты, соседями из уст в уста, шепотом, как некая тайна, делиться которой можно было лишь с глазу на глаз.
Глава третья
Время от времени Эйлмунд, эйтонский лесничий, захаживал в аббатство и докладывал на капитуле о проделанной работе и о своих проблемах и в случае нужды просил прислать монахов на подмогу. Однако помощь ему требовалась редко и, как правило, он ограничивался коротким отчетом. Тем не менее к концу второй недели ноября он вновь с утра пришел в аббатство, пасмурный и озадаченный. Похоже было на то, что какая-то страшная беда обрушилась на его лесные угодья.
Эйлмунду было лет за сорок, — с косматыми черными волосами, плотный, могучего телосложения, но при всем при том весьма сообразительный мужчина. Он стоял посреди зала капитула, чуть расставив мощные ноги, словно борец, который глядит в глаза противнику, и медленно, как бы с усилием, излагал суть своего дела.
— Милорд, у меня происходят какие-то непонятные вещи. Неделю назад, как вы помните, была сильная гроза, так вот вода в дренажной канаве, что идет между нашей делянкой и большим лесом, подмыла несколько кустов, вот канаву и запрудило, она вышла из берегов, изменила русло и затопила посадки этого года. Едва я успел расчистить запруду, как выяснилось, что разлившаяся вода сильно размыла берега канавы и в итоге она совсем заплыла грязью. Вскоре я обнаружил, что на делянку забрались олени. Они погрызли все деревца, что мы посадили два года назад. Я думаю, многие саженцы погибнут, а выжившие задержатся в росте. Вся моя работа пошла прахом!
Кадфаэль знал те места — гордость лесничего Эйлмунда, — ухоженная часть Эйтонского леса, прочищенная, с целой сетью дренажных канав, лучшая в графстве лесная делянка, где регулярно производилась вырубка шести-семилетних деревьев, чтобы света хватало всякому дереву и росла густая трава со множеством лесных цветов. Некоторые деревья, такие как ясень, выращивались из побегов, росших прямо из старого пня. А такие как вязы и осины — из побегов, что вырастали вокруг пня. Кое-какие посадки заботами Эйлмунда превратились уже в настоящие рощи, и до сих пор ни одно стихийное бедствие не бросало искусному лесничему такого дерзкого вызова. Разумеется, он был сильно огорчен. Да и аббатству это грозило значительным ущербом, поскольку древесина с делянки шла на дрова, древесный уголь, черенки для инструмента, а также на всевозможные плотницкие и столярные изделия, что в целом приносило аббатству немалый доход.
— Однако на этом мои несчастья не кончились, — мрачно продолжал Эйлмунд. — Не далее как вчера я обходил посадки уже с другой стороны, где с дренажной канавой все в порядке, воды в ней нет и берега не обвалились. И надо же такому случиться! Как раз в том месте, где посадки граничат с Итонскими землями, овцы проломили забор. А овцы, как вам известно, милорд, будут похуже оленей. Эти твари больше всего на свете любят обгрызать нежную поросль ясеня. И они уничтожили почти все, прежде чем я сумел выгнать их. Ни я, ни Джон Лонгвуд не понимаем, как овцы умудрились пробраться в такую маленькую брешь, но вы же знаете, что если суягной овце втемяшится что-то, ее не остановишь, а товарки пойдут за ней. Похоже, на мой лес кто-то напустил порчу.
— Скорее всего дело в обыкновенном человеческом небрежении, — строго сказал длинноносый приор Роберт. — Либо твоем небрежении, либо твоих соседей.
— Отец приор, за много лет моего пребывания на службе в аббатстве еще не было случая, чтобы моя работа вызывала нарекания, — раздраженно сказал Эйлмунд со всей прямотой человека, знающего себе цену и знающего, что она известна аббату, перед которым он, собственно, и должен был держать ответ. — Я обхожу посадки каждый день, и по ночам тоже, но я не могу заставить дождь прекратиться и не могу быть повсюду одновременно. Столько бед сразу — такого со мной еще не бывало! И я не могу вменить это в вину Джону Лонгвуду. Он всегда был добрым соседом, о таком приходится только мечтать.
