Имеющий уши, да услышит - Татьяна Юрьевна Степанова
– А вот этот панчангатти. – Евграф Комаровский жестом фокусника развернул сверток, что держал под мышкой все это время, и лихо крутанул в воздухе страшный индийский кинжал кургов, – он вам знаком?
– Какая чудесная вещь! – воскликнул Хасбулат Байбак-Ачкасов. – Откуда она у вас?
– Ответьте на мой вопрос – вам знакомо это оружие?
– Конечно да!
– Это ваш панчангатти?
– Нет, но я его видел прежде.
– Где? У кого? При каких обстоятельствах?
– У Арсения в коллекции в его доме, который сгорел в Горках. Жемчужина его собрания. Очень редкая вещь, из далеких мест.
– Он бывал в Индии? – спросила Клер.
– Перед войной с Бонапартом он отправился с тайной миссией в Шираз и дальше на Восток. Он путешествовал сначала как подданный Российской империи, а затем по поддельным британским документам как английский полковник. – Хасбулат Байбак-Ачкасов просветлел лицом, вспоминая. – Он проявлял чудеса храбрости, был такой непревзойденный интриган в политике. Из того своего путешествия он и привез этот индийский кинжал.
– То есть вещь сия Карсавина и находилась в коллекции в его доме, который сгорел тринадцать лет назад? – уточнил Комаровский.
– Да! Коллекция тоже сгорела, я думал, все безвозвратно утрачено.
– В момент убийства Карсавина вы ведь находились здесь, в Одинцовском уезде? Вы жили в его имении Горки?
– Я приехал по его вызову накануне, он написал мне письмо. Мы не виделись несколько лет. Помните, что за время то было? Война с Наполеоном, затем такие победы… Время надежд, планов, перемен… Я, молодой чиновник, служил в Петербурге. Но он вызвал меня письмом. Я не остановился у него в Горках, он перед войной поселил меня здесь, в Сколкове, сказав, что мне пора иметь собственный дом.
– Почему он вас вдруг вызвал?
– Он был смертельно болен и знал, что его конец близок. Он сам мне об этом объявил, как своему воспитаннику. Чтобы я в свои двадцать два года свыкнулся с мыслью, что я останусь один, без его поддержки в карьере.
– Он умирал? – спросила Клер.
– Да, он умирал. – Хасбулат Байбак-Ачкасов снова глубоко затянулся кальяном.
– От сифилиса, – жестко вставил Евграф Комаровский.
– Когда дама с косой, не знающая пощады, стоит у изголовья, диагноз болезни уже роли не играет. Его убийство никому не было нужно, оно ничего не меняло. Он бы и так скоро умер.
– Это не вы его прикончили, милостивый государь? – задал вопрос Евграф Комаровский наглым жандармским тоном.
– Не я, граф.
– И вы не знаете, что могло стать причиной его убийства?
– Понятия не имею.
– И никаких догадок у вас?
– Ни малейших догадок.
– А убийство двух его молодых лакеев в лесу зимой следующего года? Вы ведь тоже находились в Сколкове в тот момент?
– Я приехал на Святки и остался по делам наследства. Я не знаю, кому потребовалось убивать двух жалких слизняков, Соловушку и Зефира.
– Имена их помните через столько лет, отлично, – похвалил Евграф Комаровский. – Мы вот установили, по материалам расследования, что такие дела в Горках творились, что даже жандармы побоялись предавать их огласке во время следствия. И вам ничего об этом неизвестно?
– Нет. Я же сказал, я много лет отсутствовал тогда, мы общались с моим воспитателем только письменно.
– Ему и маркиз де Сад писал письма. Он вам о нем говорил?
– Рассказывал, премилый был человек. Только совершенно безумный.
– Ну, не более сумасшедший, чем ваш воспитатель. Он ведь, Карсавин, очень жестоким был. Только почему он себя Актеоном воображал? Актеон – в греческом мифе прямо идеальная жертва изуверского насилия. Знакомы вы с греческими мифами, милостивый государь?
– В рамках моего европейского образования я, худородный туземец-полукровка, отчасти знаком. – Байбак-Ачкасов ответил на издевку спокойно. – Я вам уже говорил – Карсавин был сторонник свободы выбора и для себя тоже. Это был его личный выбор в делах очень интимных, скажем так. А насчет жестокости, граф… А где ее нет – жестокости-то? Наслышан я о случае с белошвейкой, которую ваш подчиненный намедни на ваших глазах ударил в живот кулаком беспощадно. Разве это не акт жестокости? И он покрыл позором не только того негодяя, но и вас, его командира, и весь ваш корпус стражи. Так что прежде чем пенять на соринку в глазу ближнего, не стоит ли вытащить бревно из собственного…
– Ну, заучили вы нас совсем, бедных, глупых. – Евграф Комаровский глядел на него сверху вниз. – Заучили, как и в ваших государственных записках – как нам тут жить и существовать на просторах нашего дражайшего Отечества от Торжка до Оренбурга. Вы бы начали свои поучения, милостивый государь, с Кавказа – родины вашей малой. А то ведь как приезжаю я в ваши пенаты с миссией от государя, первое, что вижу в аулах, – ямы выкопаны. И сидят в тех ямах по уши в собственном дерьме разные кавказские пленники – гяуры, в колодках, избитые, замордованные, с которыми как со скотом обращаются. А чуть что – сразу голову с плеч долой. И заметьте, не отрубают, а медленно отпиливают, чтобы дольше он, гяур, кавказский пленник – солдатик наш бедный русский или казак – мучился.
– Я слышал, что вы не любите Кавказ, граф, хотя и ездите туда регулярно, не боитесь. – Хасбулат Байбак-Ачкасов усмехнулся. – О нравы, нравы… Вы правы, столько жестокости бесполезной. Я сам все это ненавижу. Я бы с радостью все сие от себя отринул, но… мне не устают напоминать здесь, что я всего лишь полукровка – такие господа, как вы, генерал. Меня еще когда на службу государеву принимали юнцом, все допытывались – крестили ли меня, или, как они говорили, «басурманского я вероисповедования». А вот моему воспитателю Арсению Карсавину на все эти тонкости было наплевать.
– Ладно, понял я. Конкретные вопросы теперь вам как воспитаннику Карсавина. Пьер Хрюнов его сын?
– Да.
– А что связывало Антония Черветинского и вашего благодетеля?
– Черветинский им восхищался. Если хотите знать, он был в Карсавина влюблен – платонически, но страстно. Он ему во всем подчинялся, не мог ни в чем отказать.
– А его сыновья Гедимин и Павел?
– В те времена они были просто мальчишки.
– В материалах расследования указано, что кроме вас тогда допрашивали и вашу служанку по прозванию Плакса. Где она сейчас? Жива?
– Жива. Она здесь, дверь
