Борис Акунин - Планета Вода (сборник с иллюстрациями)
Держа Фандорина на мушке и не спуская с него глаз, морфинист согнулся, стал шарить рукой.
– Где распятие? Бумажки какие-то, много… Деньги? Нет, не похоже!
– Уж точно не деньги. – Эраст Петрович взял бесполезный «франкотт» за дуло. – Я утром послал из Шишковского телеграмму в губернскую нотариальную палату. Потом наведался в село еще раз, за ответом. Мое предположение подтвердилось. Анонимный благотворитель, на чьи средства построена и содержалась больница, – игуменья Феврония. Капитал образовался от продажи ею драгоценного распятия. Согласно условию, имя жертвовательницы должно было остаться в тайне. Мне в палате ответили на мой запрос, лишь получив прямое указание от министра юстиции – туда я тоже телеграфировал. Феврония шептала не «больно, больно», а «больница, больница», хотела объяснить, да вы в вашем дурмане не поняли. Всё было напрасно, господин убийца. Вы совершили чудовищное преступление впустую. А вот расплатиться за него придется сполна…
Воспользовавшись тем, что Клочков, не утерпев, заглянул в рундук, Эраст Петрович коротким, быстрым и мощным движением швырнул свой револьвер – точно в голову титулярному советнику. Оглушенный, тот стукнулся лбом о стенку киота, сполз на деревянный настил, оттуда перекатился на землю.
Копошащихся у молочной лужи гадюк Фандорин обошел стороной – еще вообразят, что он покушается на их угощение. Перевернул бесчувственное тело на спину и нажал пальцем на точку «Махи» – примерно с такой же силой, как третьего дня Саврасову.
Потом влепил лежащему несколько хороших плюх.
Клочков захлопал ресницами, попробовал открыть рот, но губы не послушались. Вместо крика вырвалось глухое мычание. Взгляд стал осмысленным. Скосился на Эраста Петровича. Наполнился ужасом.
Фандорин сидел на настиле, вертел в руках складной ножик с раскрытым шилом.
– Значит, вот этим вы ее п-пытали?
Голос был тих, но до того страшен, что глаза титулярного советника полезли из орбит.
– Нет-нет. Колоть вас шилом я не намерен. Да и не почувствуете вы боли в наркотическом состоянии… – Сидящий отшвырнул ножик. Вздохнул. – Если б я верил в Бога, то, конечно, предоставил бы возмездие Ему. Пусть бы вас терзали черти в аду. Но в Бога и чертей я, увы, не верю. Поэтому кару назначу вам сам. По справедливости… Пачкать о вас руки не стану. Просто оставлю вас здесь и уйду. Скоро у вас начнется ломка, а вы не сможете даже пошевелиться. Потом, отоспавшись после еды, вами заинтересуются гадюки. Эти злобные твари приходят в раздражение от всего непривычного, а вы, валяясь тут, вторглись на их территорию. Конечно, они будут вас кусать, но в это время года змеиный яд уже не особенно силен, так что у вас хватит времени помучиться.
Клочков замычал. У него двигались только глаза.
– Жаль, не увижу вас в роли Лаокоона, – сказал Фандорин, отворачиваясь. – Когда вы наконец издохнете, я, вероятно, буду уже в Париже.
Он подошел к киоту, заглянул под откинутую крышку. Буря была уже недалеко, полыхнула яркая зарница, и Эраст Петрович увидел много аккуратно сложенных бумажек.
Помедлив, взял одну наугад, развернул. Включил фонарик.
«31 августа 1893 года. Боже Милосердный, сохрани и защити не верующего в Тебя раба Твоего Эраста. Убереги его от опасности. Дай ему силы не затвердеть в своей силе и не ожесточиться душой».
Почерк был тот самый – полузабытый, но такой знакомый, что листок задрожал в руке.
Фандорин взял другую записку. Третью. Четвертую…
«11 января 1901 года. Боже Милосердный, сохрани и защити не верующего в Тебя раба Твоего Эраста. Убереги его от опасности. Дай ему веру и избави от одиночества».
«1 марта 1895 года. Боже Милосердный, сохрани и защити не верующего в Тебя раба Твоего Эраста. Убереги его от опасности. Дай ему радостей и избави от горестей».
«20 октября 1904 года. Боже Милосердный, сохрани и защити не верующего в Тебя раба Твоего Эраста. Убереги его от опасности. Дай ему телесного здоровья и душевной крепости».
Бумажек было, наверное, несколько тысяч.
Женщина, которую когда-то любил Фандорин и которая, как ему казалось, давно его забыла, предпочтя иную Любовь, приходила сюда каждый вечер, год за годом, молилась перед иконкой, где горела неугасимая лампада, и оставляла очередное моление. Эраст Петрович перемещался из Москвы в Америку, из Петербурга в южные моря, из Лондона в Константинополь; он побеждал и терпел поражения, рисковал своей жизнью и отбирал чужие, обнимал необязательных женщин – а она всё время находилась в одной точке. Помнила его, просила за него своего сурового Бога, которого почему-то считала милосердным.
И вот ее нет. Молиться за Эраста Фандорина стало некому.
Больше листков он не брал. Просто стоял и смотрел на свои руки. Когда вспыхивала очередная зарница, было видно, что они дрожат. Набирающий силу ветер шевелил волосы, будто жалостливо гладил по голове.
Ничего изменить нельзя. И сделать ничего нельзя…
Фандорин бережно положил прочитанные записки обратно. Зажег спичку. Опустил в рундук. Посмотрел, как голубоватое пламя пожирает веру, надежду, любовь.
Не выдержал, отвернулся.
Нет, кое-что все-таки сделать было можно. Ради нее.
Он подошел к неподвижному, тихо мычащему выродку. Поморщился – от паралитика скверно пахло. Но все же взял тело за бока, поднял, перекинул через плечо.
Убийца висел головой вниз, испуганно сопел. Наверное, вообразил, что мститель изобрел для него какую-то еще более ужасную казнь.
Ничего. На каторге тоже не сахар. Особенно для бывшего прокурорского. И потом, она права. Если благородного мужа покусала собака, он не грызет ее в отместку, а бьет длинной палкой. Ну, или «не ожесточается душой», что, в сущности, то же самое.
Однако, поднимаясь из Игуменьего Угла по каменным ступенькам, идя через опустевшую обитель Утоли-мои-печали, спускаясь в корзине, Фандорин думал не о гнусном сяожене, который висел мешком у него на плече, а о женщине, которую потерял дважды – семнадцать лет назад и теперь еще раз, окончательно.
Они могли прожить жизнь вместе, как Феврония и Петр из древней легенды. Вместе жить, вместе умереть. Та Феврония молила Бога о «преставлении купнем», и князь Петр, умирая, тоже сказал: «Хощу уже отоитти от тела, но жду тебе, яко да купно отоидем». Так и вышло.
Феврония и Петр умерли. Икона XVII в.
Неважно, что все эти годы Эраст Петрович о ней не думал и почти не вспоминал. Главное, что она была жива. И молилась о нем. Кто знает, что такое молитва. Смотря чья, смотря о чем.
Когда-то давно один старый японец произнес слова, которых Фандорин по юности лет не понял. «Не горюй о том, что не сбылось. Путь каждого сопровождается непрожитыми жизнями и несбывшимися возможностями. Если ты сбился с самого лучшего маршрута, каким мог пойти, ты родишься снова и начнешь всё сначала. Так будет повторяться до тех пор, пока ты не выйдешь на единственно правильную дорогу и не попадешь туда, куда должен попасть».
В какой-то иной, следующей жизни новый, более удачливый Эраст Фандорин не совершит ошибки. Она не станет монахиней и никто ее не убьет; он избежит множества бед и будет счастлив. Они пройдут вместе лучшим из возможных маршрутов до самого конца, и путь этот будет так совершенен, что после него возрождаться станет уже незачем.
Но в иной жизни. Не в этой.
Куда ж нам плыть?
Идиотический детектив
Усталый раб
Что на свете счастья нет, Фандорин усвоил еще в ранней юности – судьба объяснила с исчерпывающей ясностью. Но покоя и воли на свете больше тоже не было. Их забрал с собой год, который заканчивался сегодня.
Самое первое и самое последнее утро 1912 года по антуражу почти полностью совпадали. 1 января Эраст Петрович тоже ехал в поезде: только тогда – с театральных гастролей, а сейчас с кинематографических съемок, вот и вся разница. Но спутники были те же и постукивали вагонные колеса, и звякала ложечка о стакан с чаем, и за окном простирался скучный зимний пейзаж. Жена так же без умолку говорила, и вряд ли что-нибудь более умное – но январский Фандорин, в отличие от декабрьского, слышал и видел ее иначе. Год назад ему, чертову идиоту, казалось, что он всю жизнь ошибался и что счастье все-таки есть.
Воистину, красота – это светофильтр, вмонтированный во взгляд смотрящего, а вовсе не характеристика объекта, на который этот взгляд устремлен. Фильтр называется «влюбленность», его функция – замутнять остроту зрения и порождать оптический обман. Но фильтр выпал, острота зрения восстановилась. И стало видно: то, что казалось непосредственностью – отсутствие ума; живостью – капризный характер; искренностью – актерство.
