Отравленные земли - Екатерина Звонцова
Так или иначе, я погрузился в оцепенение и потерял минутам счёт. Когда я приподнял голову и снова посмотрел вокруг, небо за окровавленными стёклами уже бледнело. Даже сквозь марево было видно: скоро заря, и это не просто заря. Я окончательно понял, что, если пережить восход солнца, дальше всё действительно вернётся на круги своя, пойдёт вопреки мрачным пророчествам, ведь в них не было места спасителям; все спасители должны были сгореть на костре. Никто не говорил мне этого прямо или косвенно, но я был незыблемо уверен – равно как и в том, что происходящее есть поединок, последний шанс, который дало что-то великое и гневное. И поединок, как и почти всегда, вёл за всех кто-то один.
Рядом по-прежнему звучали святые слова, но я заметил то, чего предпочёл бы не замечать: свечение ослабевало, особенно у окон и дверей. Бесик устал, а я не мог даже поддержать его, не то что заменить. Я снова зашептал ему что-то ободряющее, как уже несколько раз, и он впервые ненадолго на меня посмотрел, а потом отстранился, поднялся и пошёл от алтаря прочь. Я сделал то же, отстать хоть немного казалось невозможным.
Я не понимал, куда и зачем он, шатаясь, движется, но он всё продолжал молиться, а золотой свет следовал за нами и окружал нас большим воздушным колоколом. Бесик достиг ближайшей стены и опрокинул подсвечник. Тот упал; языки огня расползлись в ослепительное жадное пятно. Твари забесновались сильнее, а Бесик пошёл дальше. Он опрокидывал, не гася, все источники пламени, которые встречал на пути. Несколько свечей он сбросил вниз, в крипту, – и её пространство запылало, так быстро, будто вместо пропитанных кровью разлагающихся трупов там было масло. Когда я посмотрел в ту сторону ещё раз, то понял: это Геенна. Настоящая, разверстая прямо посреди церкви.
– Что вы делаете? – прошептал я в пустоту.
Но он всё шёл и опрокидывал лампады и свечи, а последнюю взял. И он молился, не переставал молиться, а создания вокруг уже не голосили – они орали, и всё больше их пыталось пробиться к нам, тряся бледную преграду. Бесик вернулся на прежнее место и поджёг алтарь. Огонь с шипением впился в еловые иглы, начал лизать пол – каменный, сырой, но тоже будто политый чем-то горючим. На моих глазах он охватил и распятие – над нами нависал теперь пылающий яростный крест.
– Бесик! – Я попытался остановить его. Он покачал головой.
Поднимался дым. Его запах приглушил другие, а потом и вытеснил их. Огонь ширился, с удовольствием лакомился скамьями и книгами, но пока щедро оставлял проход посередине свободным. Хватал он и тварей, одну за другой, легко, будто то ли они не были бесплотными сгустками вековой тьмы, то ли пламя не было привычным людским другом, с древних времен гревшим их и помогавшим готовить пищу. Кого призвали молитвой и с кем этот Кто-то теперь бился? Бесик улыбнулся и неожиданно взял меня за руку, будто успокаивая; другая сжала крестик в кулак. Распятие всё ярче пылало над нами.
Голос Бесика снова окреп. Наши пальцы переплелись; несмотря на нараставший жар, кисть священника была совсем холодной. Его глаза посмотрели в мои, губы дрогнули, и… в молитве я услышал слово, которого не могло и не должно было там быть.
– Уходите.
– Нет.
Более он со мной не говорил – высвободил руку и повёл ею за плечо, повторяя просьбу уже без слов. Я покачал головой.
– Это безумие… одумайтесь, пожалуйста.
Ещё одна тварь кинулась на кокон. Она не пробила его, но сделала что-то, отчего он раскололся пополам, и меня отбросило назад, прямо по проходу. Бесик улыбнулся и стал снова называть в своей молитве имена.
Ламбертина. Елизавета. Готфрид. Гилберт. Мария.
Имена моей жены и детей. И я подчинился.
В моей жизни было невероятно много ветвящихся направлений, которые определяли судьбу. В жизни каждого такие бывают, и не только в моменты важные – накануне брака, войны, переезда или знакомства с будущим наставником. Иногда развилки настигают там, где ты их не ждёшь: уступишь или не уступишь в мелком споре, рождающем большую истину; купишь или не купишь вещь, которая случайно спасёт тебе жизнь; улыбнёшься или не улыбнёшься тому, кому улыбка нужна. И когда всё только-только кончилось, я убеждён был, что неверно выбрал «ветку»; я корил себя и потому не писал сюда. Ничего не изменилось, кроме одного. Я по-прежнему корю себя, но сознаю, что развилки у меня не было. Я ничего не решал. Не мог. Я даже не уверен, что в ту ужасную ночь хоть что-то решал Господь. Он всё взвалил на одни плечи. Как же Он любит это делать.
…Выбегая из Кровоточащей часовни, я обернулся, чтобы увидеть высокий силуэт и синие глаза, смотрящие на меня в упор. Лицо Бесика было белым, осунувшимся, в крови и копоти. Но он улыбался мне, растягивая разбитые, искусанные губы. За его спиной светлела фреска – бледный печальный Христос, а рядом, держа руку на худом плече священника, дрожал золотистый призрак – я узнал Ружу Полакин, но не ту, что искушала нас в черноте ночи: лик был ясен и спокоен, в волосах вместо кувшинок виднелись розы. Бесик молился. Я услышал своё собственное имя. То было видение из давнего сна, и я понял, что не прощу себя, если не вернусь. Но я не успел: двери распахнулись, дав чему-то вытолкнуть меня прочь, и тут же захлопнулись. Над головой вспыхнуло ясное, пока ещё звёздное, но уже блеклое небо. Витражи часовни светились золотом. Со стен исчезла вся кровь.
Створки не поддавались, сколько я ни дёргал ручки, сколько ни бился и ни выкрикивал имя. Сорвав голос, расшибив кулаки и наконец сдавшись, я отвернулся и сделал пару шагов вперёд. С самого начала я ждал пули, или камня, или вампира, который ринулся бы на меня и оборвал мои мучения, но не было ни этого, ни даже каких-либо звуков. Пустая, страшная в своей внезапности тишина окутала площадь. Оглядевшись, я понял её природу.
Там и тут высились горки пепла и костей, среди которых поблёскивали железные предметы – пряжки, пуговицы, какие-то элементы оружия, подковы и детали сбруи. Возле одной горки я нашёл записную книжку, испещрённую знакомыми стихотворными строками, и с отвращением швырнул назад. «Породистую дворняжку» в смерти уравняли с теми, над кем она так хотела возвышаться. Её не удостоили даже королевской кары.
«Ну что ж, теперь и он лишь прах».
Увиденное безошибочно подсказало: когда всё началось, золотой свет просочился наружу и первыми изничтожил чудовищ именно там – либо потому что Бесик хотел защитить горожан больше, чем себя, либо потому что новообращённые солдаты и даже Маркус были намного слабее того, что вылезло из крипты. Так или иначе, ни одного вампира не было поблизости, лишь трупы – растоптанные, раздавленные, пронзённые кольями.
Живые сидели все в одинаковых позах, напоминая заспиртованных детёнышей из музеев уродливых диковин. Люди поджимали к груди колени, прятали лица и прикрывали головы. Паства. Огромное стадо, ещё недавно бессмысленно готовое уничтожать, искоренять, сжигать… спасаться. Я коснулся плеча Михаэля Штигга; тот не шевельнулся. Если бы аптекарь не дышал – хрипло, с присвистом, – я решил бы, что он мёртв. Но на самом деле все они просто слушали приглушённую молитву; здесь казалось, что шепчет её сама земля. Может, в каком-то смысле так и было.
Тело Капиевского я обнаружил на ограде; два длинных металлических штыря выходили из груди. Одутловатое лицо доктора хранило привычно спокойное, полусонное выражение, значит, я мог надеяться, что, падая с крыши, он уже умер и не успел ощутить ещё и этой, последней боли. Он не заслужил её, а впрочем, он вовсе не заслужил пустой, пусть и героической, смерти. Я подумал о его вольной родине, о том, как
