Фрэнк Толлис - Смертельная игра
Либерман выпрямился и посмотрел в глаза мисс Лидгейт. Она была спокойна, ее лицо не выражало никаких эмоций. Она не выглядела довольной собой, и ничто в ее облике не говорило, что она ждет похвалы.
— Что это значит? — спросил Либерман.
— Я думаю, — ответила Амелия Лидгейт, — это значит, что мы можем с уверенностью сказать: сверхъестественные силы тут ни при чем.
79
Письмо из Англии лежало среди прочей корреспонденции. Беатриса хотела спросить про него и даже несколько раз намекала, но муж предпочитал отмалчиваться. Он отмахнулся от нее и заговорил покровительственным тоном.
— Дорогая, ты выглядишь такой усталой. Может быть, тебе стоит снова оставить детей с Мари? Иди и купи себе что-нибудь, новую пару перчаток например.
Перед тем как уйти, уже в дверях, он сообщил, что беседовал с потенциальной гувернанткой — прекрасной, добродетельной молодой женщиной, которую порекомендовал ему Шмидт, из окружения мэра. Она совсем непохожа на несчастную Амелию: крепкая немка, здоровая, спокойная, она будет служить хорошим примером для детей.
Дверь закрылась, а растерянная Беатриса Шеллинг осталась стоять в прихожей. У нее вдруг закружилась голова. Ей показалось, что она потерялась в собственном доме, совсем не знала, куда идти. Часы пробили час дня. Жизнь будет продолжаться, с ней или без нее.
Дети были счастливы снова встретиться с тетей. Они бросились на шею Мари и расцеловали ее полное розовое лицо.
— Дети, дети! Как я рада вас видеть!
Беатриса почувствовала, как что-то неприятное заскребло у нее в животе. Это опухоль из отрицательных эмоций, разъедающая смесь зависти и боли. Когда желчь отхлынула из желудка, внутри остались сухость и пустота.
Болтая с Мари, Беатриса чувствовала себя отчужденной. Она слушала свой голос, и ей казалось, что он принадлежит кому-то другому, словно она подслушивала саму себя.
— Мне нужно сходить в магазин дамского белья на Дингельштед-штрассе и, если успею, к Таубенраху. Мы идем на прием через несколько недель, и я не могу надеть то же самое платье. Из темно-синей тафты, я уверена, ты его видела. Фрау Фёрстер никогда не надевает одно и то же платье дважды.
Беатриса продолжала пронзительно тараторить, как церковный органист, вдохновенно импровизирующий какую-то зловещую мелодию. Когда она поняла, что представление пора заканчивать, она просто замолчала и вышла из комнаты. У нее в обычае было предупреждать о «Демеле» непосредственно перед тем, как уйти, но на этот раз она не сказала ничего. Сегодня Эдвард и Адель могли есть шоколада сколько хотели.
— Скажите маме «до свидания»! — крикнула Мари детям, которые уже шумели на лестнице.
— Нет-нет, все нормально, пусть играют, — рассеянно сказала Беатриса со слабой улыбкой.
Она не поехала ни на Дингельштед-штрассе, ни в магазин дамского платья. Вместо этого она бродила по улицам, постепенно отклоняясь в южном направлении. Неожиданно она обнаружила, что стоит перед одним из новых входов на станцию Карлсплац. Ее муж как-то сказал, что эти входы уродливы и что архитектора нужно пристрелить. Беатриса тогда согласилась, но, глядя на них сейчас, она не могла понять, почему некоторые считают их такими уж ужасными. Два павильона с каркасом из зеленого кованого железа напомнили ей консерваторию.
За этими павильонами находилась массивная Карлскирхе. Ее огромный купол в итальянском стиле подпирали гигантские колонны. В верхней части каждой колонны, там, где позолоченные Габсбургские орлы свили свои гнезда, выпуклый рельеф изображал сцены из жизни Святого Борромео.
Что было в том письме? Что сказала девушка?
Будет ли скандал? Ей тоже предъявят обвинение?
Прозвенел колокольчик трамвая, и какой-то господин схватил ее за руку и оттащил на тротуар.
Красно-белая вспышка.
— Прощу прощения, фрау, но трамвай…
— Да, конечно, очень глупо с моей стороны.
— Будьте осторожны.
— Да, конечно. Спасибо.
Сделав шаг назад, Беатриса поспешила скрыться в толпе.
На трамвайной остановке пассажиры салились в вагон. Она тоже встала в очередь и, не думая, зашла в вагон и села. Она не осознавала, куда едет, и через некоторое время очутилась перед зданием вокзала Зюдбанхоф, имитирующим стиль эпохи Возрождение.
Кассовый зал был похож на дворцовый. Роскошная каменная лестница шла вверх и в сторону к двум высоким аркам. Перила украшали декоративные канделябры размером с яблоню, а строгий белый свет струился из высоких окон.
Беатриса стояла под прозрачными стеклянными куполами фонарных столбов из кованого железа и смотрела, как люди входят и выходят, — суетливая вокзальная толпа. Немного успокоившись, она зашла на почту и отправила письмо, которое написала ранним утром во вторник. Потом вернулась в кассовый зал и стала изучать расписание.
Там было столько городов.
Баден, Винер-Нойштадт, Земмеринг…
Брук-ан-дер-Мур (Клагенфурт, Меран, Удине, Венеция).
Грац (Марбург, Аграм, Триест).
Беатриса двинулась к билетной кассе и купила билет до Триеста.
Кассир поднял на нее глаза.
— В один конец, фрау?
— Да, в один конец.
Зажав в руке билет, она пошла на платформу.
Мимо прошли две служанки, хихикая в кулачки; стоял солдат в длинной шинели с большим ранцем за плечами; трое мужчин среднего возраста, очень похожие друг на друга, с закрученными вверх усами и в котелках, обсуждали дела. Беатриса шла дальше. Она уже не знала, происходило все это наяву или во сне.
Ее окликнул начальник станции.
— Незачем идти дальше, фрау.
Она остановилась. Но когда он ушел, она двинулась дальше, неторопливо переставляя ноги, одну за другой.
Платформа начала дрожать. Вдалеке она увидела приближающийся поезд. Раздался гудок.
Она смотрела на спальные вагоны, испачканные грязью и угольной пылью.
Ее охватил стыд.
Это будет несложно, и если она упадет в нужном месте, то и не больно.
80
На ужин они ели икру, сардины, гусиную печень, заливное из фазаньих яиц, запивая все это двумя бутылками «Асти», а закончили потрясающе сладким ананасом. Кофе им подали с коньячными пастилками, каждая из которых была аккуратно завернута в фольгу. Они собирались уйти еще час назад, но ощущение сытости, сливовица и его сигара задержали их. Все остальные столики были пусты, а слоняющийся вокруг официант явно намекал на то, что им пора уходить.
— Мы очень хорошо провели время, — сказал Каннер. — Пьеса была превосходная, а потом мы пешком прогулялись до рынка… Я не мог оторвать от нее глаз. Знаешь, Макс, должен признать, что я давно такого не испытывал.
— Но послушай, Штефан, ты почти то же самое говорил о той продавщице — как ее звали?
— Габриелла.
— А певица?
— Кора.
— А та, актриса, если я не ошибаюсь?
— Эмилия.
— Чем же тогда отличается от них сестра Рупиус?
— Она просто… — начал Каннер, прочертив сигарой круг в воздухе, дымный след от которой на мгновение повис в воздухе, а пепел мягко опустился на стол. — Я не могу этого объяснить. И поэтому еще больше убеждаюсь в истинности своих чувств.
— Ты романтик, Штефан.
— Кое-что в нашей природе не поддается анализу, Макс, — в том числе любовь.
— А-а-а… — протянул Либерман, наклонившись вперед и ухватившись за край стола обеими руками. — Так значит, ты влюблен в сестру Рупиус!
— Что ж, скажем так: стрела Купидона, может быть, еще не вонзилась в мое сердце, но он уже точно выпустил в мою сторону все содержимое своего колчана.
Официант кашлянул.
Либерман посмотрел на наручные часы и заметил, что не может сфокусировать взгляд. Перед глазами все расплывалось, поэтому точно определить время оказалось непросто. Да, следовало отказаться от сливовицы.
— Нам ведь еще не пора уходить? — спросил Каннер.
Либерман пожал плечами и, подняв стакан, покрутил его в воздухе и сделал глоток. Когда тепло разлилось по его телу, он почувствовал, что его связь с реальностью стала еще слабее.
— Интересно, а что на самом деле притягивает двух людей друг к другу?
Вопрос этот он задал невольно, проговорив его, как только в голове сформировалась мысль.
— Судьба, — сказал Каннер с шутливой торжественностью.
— Судьба, конечно, нужна для того, чтобы люди встретились. Если два человека не встретятся, вряд ли они полюбят друг друга. Но предположим, что судьба к ним благосклонна…
— Я не понимаю, почему меня об этом спрашиваешь ты, Макс, — ты, кто скоро женится!
— Я серьезно, Штефан…
Каннер затянулся сигарой и скривился:
— Должен заметить, что нелегко влюбиться в некрасивую женщину.
— Получается, что мы влюбляемся в красоту?
— Красота, несомненно, обостряет желание.
