Артур Филлипс - Египтолог

Кстати: когда я вернулся с шоу Картера, Амра на месте не было. Впрочем, мальчик отлично поработал над моей временной дверью. Я позвал его, но из гробницы вылез только злой Ахмед. Он отослал Амра домой и сказал мне, чтобы я не ждал его возвращения; воображаю, как эта скотина угрожала бедному мальчику. Разговор зашел о деньгах Ахмеда, к которому я испытываю некоторое даже сочувствие. В итоге я потратил драгоценное время, пытаясь объяснить ему ситуацию и вежливо намекая на то, что он нарушил условия нашей сделки и что сегодня выплатить все причитающиеся ему наличные затруднительно.

Ахмед хвастался своим самообладанием. Ахмед буйствовал. Ахмед угрожал. Но денег не было, потому угрозы пропали втуне. Тогда Ахмед предложил мне решить вопрос по-другому: он вручил мне кувалду. Я пошел бы на все, лишь бы этого избежать, я заплатил бы любую цену — но выбора у меня не было. Он так настаивал, что мне ничего не оставалось, кроме как открыть дверь «С»; каждый жалящий удар безжалостно отдавался в моей ноге и моей голове, разбивая мне сердце. Ахмед вбежал в камеру первым — не могу поверить, что записываю этот прискорбный факт. Он вышел, качая головой. Я никогда не забуду его слова: «Англичанин, я жестоко разочарован». Неудовлетворенный, он выместил свою злость в обычной для первобытных людей форме. По большей части он пинал мою раненую ногу, а также бил меня по лицу и, когда я распростерся на полу, по спине. Слава богу, он разрушил лишь одну дверь. Любостяжание, как видите, ослепляет, потому он и не подумал открыть Великий Портал, который все еще ожидает моей ласки и любви, который воздаст мне сполна за все жертвы.

Так тому и быть. Я как смог промыл раны и наложил необходимые бинты. Уходя, эта свинья украла осла Амра и один из моих патефонов — «Колумбия Фаворит».

Опуская подробности: сегодня я открыл седьмую камеру гробницы Атум-хаду.

Остальное подождет до завтра, включая описание новой камеры, которая замечательна в самых разных аспектах. Закрыл дверью Амра переднее отверстие.

Банк — сплошное расстройство. Почта доставила невразумительную каблограмму, видимо, шуточную. Это точно шутка — или какой-то дурак забавляется.

КАБЛОГРАММА.

БОСТОН — РАЛЬФУ ТРИЛИПУШУ,

ЛУКСОР, 29 НОЯ 1922, 10.27

ПОМОЛВКА РАСТОРГНУТА. ТВОЯ ЛОЖЬ РАЗОБЛАЧЕНА.

НЕ ВЗДУМАЙ МНЕ ПИСАТЬ. М.

Я мог бы ответить, но кому? Кто автор этой «каблограммы от Маргарет»? Голова идет кругом от его преступлений и измен. Он заслуживает суровейшего из всех придуманных великим царем наказаний.

Кошки зализывают раны, что нанесли мне Ахмед и Финнеран. Почему судьба настаивает на том, чтобы мы играли столь неоригинальные, пустые роли, когда мы способны на большее? Если бы я сам писал для себя сценарий, он был бы — и все еще может быть — куда более захватывающим, но нет, я должен принимать как есть придуманные твердокаменным Финнераном сцены с их яркими красками и жесткой арифметикой. Будучи не в состоянии финансировать египетскую экспедицию, которая не нашла в мгновение ока ни сокровищ, ни штабелей порнографии, он счел за лучшее предать меня и рассказывает небылицы многострадальной дочери, дабы отравить колодец ее любви ко мне; пока она по его воле пребывает в оцепенелом, полубессознательном состоянии, он развлекается с ее нордической тюремщицей. О, судьи подземного мира, взвесьте мое сердце на своих весах, прочтите все секреты, написанные на его красных протоках и набухших серых сосудах, каждую мою потаенную мысль. Разве не видите вы, что я люблю ее, люблю вопреки деньгам ее отца? Я уверен, бездушные манипуляторы вроде Финнерана скажут, что Маргарет не дала мне того, чего я от нее ожидал, при ней не оказалось огромного состояния, на которое я рассчитывал. Наверное, эти люди сочтут, что мне следует от нее отказаться, признать, что любовь моя — лишь притворство. И это правда, я действительно думаю, что Маргарет отчасти виновна в моем нынешнем положении. Как выяснилось, она не смазала колеса финансовой машины великих раскопок; нельзя быть уверенным и в том, что во время моего отсутствия она истово хранила мне верность.

Притворялся ли я, когда восторгался ею? А она? Не буду отрицать, сперва я подумал о том, что она богата. Хотя нет, я должен это отрицать; эта мысль не могла быть первой, поскольку о богатстве, которое она наследует, я узнал много позже. Так что сперва я подумал о ее красоте. Нет, это тоже неверно, по многим статьям Инге куда привлекательнее. Зная себя, должен предположить, что сперва я ее пожалел: передо мной очутилась молодая женщина, что была обременена некоего рода недомоганием, тяготилась своим состоянием, обессилела прямо на публичной лекции на пресловутую тему, украдкой подошла к кафедре, чтобы представиться и поблагодарить лектора, утверждала, будто интересуется Египтом… Нет. Нет, я не могу сказать даже, что заметил ее слабость. Мне не нужны были ни ее деньги, ни ее красота, ни ее недостатки. Она меня смешила.

Я бы полетел к ней на всех парусах сегодня же, доказал, что я люблю ее; но нельзя уходить отсюда, пока не сделана работа, не совершено и не признано открытие. Если я прибуду сломленный и с пустыми руками, она никогда не вернется ко мне; либо я — ее английский исследователь, либо я никто. Без мумии Атум-хаду на парадном золотом ложе, без последних камер гробницы я в Бостоне никому не нужен.

Кошки, что платят хозяину верностью и пониманием, были богами благоразумия. Оранжевая красотка Мэгги — сама доброта, как и та, в честь которой названа, та, что никогда не отправила бы эту каблограмму. Она ее и не отправляла; она ее даже не видела.

15 нояб.

Мой сладкий милый Ральф!

Получила вчера твое письмо от 19 октября. Мне стало грустно-грустно. Я по тебе очень-очень скучаю. А всего четыре дня назад пришла каблограмма с великим известием — ты совершил свое Открытие. Папочка показал ее мне, я тобой горжусь, правда. То есть, конечно, мы с ним гордимся.

Опять читаю твое письмо. Не знаю, о чем писать, мне так грустно. Я плачу, когда перечитываю твое милое письмо, ты обо мне так заботишься, а я боюсь, я этого не заслужила. Хотя это очень абсурдно — теперь, когда все хорошо, разве нет?

Папочка в конце концов вышел из себя и на днях указал ищейке на дверь. Я не слышала всего разговора. Потом я спросила папочку, что случилось, а он велел мне убираться, довольно грубо велел. Понимаешь, папочке приходится очень тяжко. Он мне ни словечка не говорит, никогда не жалуется, и ты его прости, если он злится или верит всяким вралям вроде ищейки или того профессора, твоего начальника-немца. Немец к нам приходил месяц назад, они с папочкой говорили о династиях, отрывках, Оксфорде, о чем только не говорили. (И это еще вопрос, должны ли мы вообще доверять немцам. Я бы ни за что им не поверила, я-то знаю, дорогой мой, через что ты прошел на войне!) Ты же знаешь, Ральф, я таких людей никогда не слушала. Мне известно, какой ты, я тебя люблю с макушки до подошв твоих грязных ботинок, и всегда буду любить. Ты же знаешь? Просто поверь мне, ладно? Без тебя — я не знаю, что бы со мной стало. Я храню под подушкой каблограмму, в которой ты пишешь, что Феррелл врет.

Ты наверняка уже слышал о том, что «Фешенебельные Фасоны Финнерана» переживают не лучшие времена. Мне так кажется, и папочка очень переживает, и Дж. П. О'Тул иногда проговаривается. Поэтому твоя победа очень-очень важна для всех нас, они все тобой восхищаются — почти как я, твоя царица. Надеюсь, эта новость тебя не встревожит и не переменит твоего отношения к папочке или ко мне. Я знаю, ты не такой. Это все совсем не так серьезно, как кажется.

Я так тебе благодарна, ты представить себе не можешь, как я тебе благодарна за то, что ты думаешь про Инге, про мои лекарства, про то, что до свадьбы все-все заживет. Пожалуйста, не волнуйся. Все будет хорошо. Мне достаточно просто знать, что ты обо мне думаешь, и что ты думаешь о том, как мне выздороветь, если я это буду знать, я выздоровею, вот увидишь. Мне станет лучше просто от любви к тебе, поэтому ты не волнуйся так за меня. Я уже выздоравливаю — ради тебя. Любой бы выздоровел ради такого человека, как ты.

Ты едешь домой, значит, мне не будет скучно, когда мне скучно, я думаю, что надо пойти погулять в городе. Но теперь я скажу себе: нет, ты больше не пойдешь в город, ни разу не пойдешь.

Я думаю о тебе постоянно — когда не сплю и когда могу соображать. Ты всегда говорил, что тебя ведут наука и дедуктивный метод, а не эмоции. Помнишь, ты сказал это, когда мы гуляли у реки? Но все улики говорят, мой археолог, что ты не должен меня любить. А ты меня любишь. Поэтому я даю тебе слово, я выздоровею ради тебя, стану достойной тебя, вознагражу тебя. Начну выздоравливать прямо сейчас. Три-четыре!..