Курт Ауст - Судный день
В комнате воцарилась грозная тишина. Никто не вымолвил ни слова, даже когда из кухни показалась трактирщица с кружкой пива. Оглядев присутствующих, она подняла кружку, и Густаф Тённесен с облегчением кивнул, однако для остальных ее жест остался незамеченным: взгляды присутствующих обратились к Томасу.
Томас осмотрелся: по его просьбе мы расселись вокруг большого стола, так чтобы он мог говорить, не надрывая горло и не пытаясь перекричать завывания ветра за окном. Когда взгляд Томаса остановился на мне, профессор нахмурился и вышел в коридор, а вскоре вернулся с пледом в руках. Плед он бросил мне на колени и расправил складки. Я улыбнулся, смущенно и благодарно, и вдруг почувствовал у бедра что-то холодное. Пистолет!
Томас серьезно кивнул и, выйдя на середину комнаты, посмотрел на часы.
Шестьдесят. Большая стрелка уже прошла эту цифру. Даже, пожалуй, приблизилась к цифре пять. Немного раньше, когда я вышел из комнаты и спускался по лестнице, часы начали бить. Я никак не мог взять в толк, о чем говорил Томас, объясняя про одиннадцать часов! И почему только профессор так восхищается этой странной конструкцией со стрелками?! Я не отрываясь смотрел на короткую стрелку, которая как раз остановилась на цифре одиннадцать. Может, в этом и есть весь смысл? Один час до полуночи – так он сказал… И я решил приглядываться к этой тикающей коробке на стене.
Госпожа фон Хамборк поставила перед Тённесеном большую кружку пива и села возле мужа.
Все приготовились слушать. Томас кашлянул.
– Немецкая пословица гласит, – проговорил он, – dass man den Wald vor lauter Bäumen nicht sieht[25].
Госпожа фон Хамборк согласно кивнула и улыбнулась. Я с удивлением заметил, что серьезность момента ее ничуть не трогала – совсем наоборот: трактирщица просто лучилась добродушием, почти радостью, чего прежде я за ней не замечал. Куда же подевалась ее трагическая мина?
– Возможно, сначала я вел себя именно так – сразу после того, как мы нашли тело графа. Но дело обстояло даже хуже, – Томас заговорил громче и нахмурился, – на этот лес опустился такой густой туман, что я не только не замечал леса за деревьями, но и самих деревьев не видел… – Умолкнув, он пристально оглядел каждого. Кроме нас с Бигги. А потом медленно проговорил: – Вы все мне лгали! А если не лгали, то чего-то недоговаривали, скрывали от меня нечто важное. Я отвлекся на эпизоды, которые не имели никакого значения. Делал неправильные выводы. Выстраивал рассуждения a-posteriori: передо мной был результат, то есть тело графа. Какова же причина? Я будто брел в тумане, не разбирая дороги.
Я сидел возле очага и, пока Томас говорил, исподтишка разглядывал каждого из присутствующих. Трактирщик с супругой сидели у окна, в углу: он даже бледнее и серьезнее, чем обычно, а у нее разрумянились щеки, и казалось, словно ее распирала радость, которой она сама стыдилась. Прямо напротив меня, с другой стороны очага, отвернувшись от хозяев, уселся священник. Черная пасторская ряса лишь сильнее оттеняла его мертвенную бледность, из-за впалых щек подбородок заострился, а под глазами виднелись темные круги. На лице явственно проступили коричневые пятна. При каждом неловком движении лицо пастора кривилось гримасой боли. Бигги, оказавшись рядом, заботливо следила за ним. По другую руку Бигги сидел Густаф Тённесен. Лжеплотник вытянул ноги и притворился, будто происходящее его ничуть не волнует, однако его выдавали руки, нервно вцепившиеся в пивную кружку. Заметив, что я смотрю в его сторону, он бросил на меня взгляд, пышущий такой ненавистью, что у меня душа в пятки ушла.
– Так давайте же развеем этот туман – хотя бы немного, – продолжал Томас, машинально взглянув в окно, в сторону каретного сарая. – Первым напустил туману сам убитый, граф Филипп д’Анжели. Он называл себя графом и вел себя, как подобает графу, по вашим рассказам, графом высокомерным. Но… – и Томас кивком указал на меня, – когда мы с Петтером осмотрели его вещи, то поняли, что если он и был графом, то обедневшим и поизносившимся, во всяком случае, по вещам его не скажешь, что их владелец дворянского рода, – профессор махнул рукой, – не стану утомлять вас подробностями. Скажу лишь одно: в конце концов мы выяснили, что наш граф вовсе не граф, а французский капитан Жюль Риго. Зачем ему понадобился этот маскарад, я объясню позже.
Трактирщик изумленно воззрился на профессора, но остальные, похоже, ничуть не удивились, что граф – ненастоящий.
Томас кивнул пастору и улыбнулся:
– Следующим, кто нагнал туману, был пастор Фриш, когда он рассуждал о Судном дне. Прибегнув к сложным теологическим расчетам, пастор пришел к выводу, что Судный день должен наступить… – Томас вновь посмотрел на часы, – через пятьдесят минут. Расчеты пастора Фриша дали в итоге число 1699. И, как нам, безусловно, известно, именно этот год сейчас на дворе и вот-вот закончится. – Профессор серьезно кивнул. – Я знаю, что многие из присутствующих с тревогой следят за временем и ждут конца света. Вот только правы ли мы, утверждая, что сейчас именно 1699 год? – Он замолчал, словно ожидая ответа.
Все смотрели на него с недоверием, и в глазах многих читался немой вопрос: неужели профессор повредился рассудком? Даже я, лучше всех знавший Томаса, начал выискивать в его поведении признаки помешательства.
А Томас, по всей видимости, наслаждался произведенным эффектом.
– Тысячу лет назад сирийский монах Дионисий Малый предложил считать годы, начиная с Рождения Христа. Так зародилось наше современное христианское летоисчисление. Год Рождения Христова он назвал Anno Domini I, то есть первым годом Господним. По старому летоисчислению год, выбранный Дионисием, соответствовал семьсот пятьдесят четвертому – то есть был семьсот пятьдесят четвертым, начиная с момента основания Древнего Рима. Однако… – и Томас поднял руку с двумя растопыренными пальцами, – положив этот год в начало летоисчисления, Дионисий допустил две ошибки. Одного факта он просто не мог знать, а вот про другой ему знать следовало, – профессор ухватился за один из поднятых пальцев, – итак, тысячу лет назад Дионисий назвал определенный год Годом Первым, однако в той системе исчисления не существовало числа “ноль”. Его начали использовать позже. То есть мы полагаем, что в Году Первом Христу был год от роду, однако на самом деле он лишь родился в этом году. Иначе говоря, Сын Божий родился 1698 лет назад, а не 1699, – Томас загнул второй палец, – позволю себе заметить, что вторую ошибку монаху допускать не следовало бы. Неужто он не читал Библию? Ведь в Евангелии от Матфея указано, что Христос родился, когда в Иудее правил царь Ирод. Довольно точно установлено, что, согласно прежнему летоисчислению, Ирод умер в семьсот пятидесятом году, то есть за четыре года до того момента, который Дионисий выбрал Годом Рождества Христова.
– Умолкнув, Томас набрал в легкие воздуха и выдохнул.
– Не будем переливать из пустого в порожнее – вывод один: нет для предсказаний ничего более неподходящего, чем даты. Не Господь придумывает даты и не природа – их выдумывают люди, поэтому натура их настолько несовершенна, что любое предсказание будет ошибочным. – Томас повернулся к чете фон Хамборк. – Тот же аргумент можно применить и к вашему предсказанию. Или назовем его предсказанием Нострадамуса. Помимо этого, я нахожу его предсказание противоречащим всякому здравому смыслу: ведь если конец света наступит с “предательством готического времени” – а именно это пишет ваш Нострадамус, – Томас повернулся к трактирщику, – то почему Судный день не наступил сто восемнадцать лет назад, когда католики немного изменили наш календарь? Возможно, причина в том, что наш великий предсказатель Нострадамус сам был католиком и имел зуб на протестантов? Получается, что он пристрастен в предсказаниях? Когда я это понял, то заметил еще одну деталь, которая, возможно, проливает свет на наши загадки: пророчество о Судном дне записано в седьмом катрене одиннадцатой центурии – вы, господин фон Хамборк, утверждаете, что именно здесь обнаружили эти сроки. Однако, насколько мне известно, одиннадцатой центурии не существует. По какой-то неведомой нам причине Нострадамус пропустил это число… Нет-нет, – Томас предостерегающим жестом остановил фон Хамборка, который уже вскочил было со стула и собирался что-то сказать, – это совершенно не важно. Просто все это меня удивило. Это еще одна пелена тумана, но о ней даже и думать не стоит. Побеседуем об этом как-нибудь в другой раз. А мое доказательство, – он расплылся в зловещей улыбке, – вы увидите через… сорок четыре минуты.
Все мы – и я в том числе – посмотрели на часы, и я увидел, что длинная стрелка как раз миновала римскую цифру “пятнадцать”. Присутствующие заерзали на стульях и что-то тихо забормотали, а профессор продолжал говорить:
– Как видите, ждать осталось недолго, – он на миг умолк, дождавшись, пока все успокоятся, – следующая пелена тумана, которую мне требовалось рассеять, – это вранье. Например, когда кое-кто выдавал себя за плотника, таковым не являясь, – Томас посмотрел на Тённесена. Тот со стуком отставил кружку и собирался что-то сказать, но внезапно обмяк, будто уже ничто не имело значения. – Так что же этот самый лжеплотник делает на постоялом дворе и зачем он ночью пробирается на сеновал? И почему он настолько сведущ в законах – ведь по всему видно, что от премудростей ученья он далек? – Размеренно шагая, Томас подошел к Альберту и остановился, повернувшись спиной к двери. А потом медленно и отчетливо проговорил: – Потому что он лишал людей жизни. Потому что он убивал.
