Диана Стаккарт - Гром среди ясного неба

— А могу я попрощаться с синьором Луиджи? Он был мне верным другом, и, честное слово, мне будет не хватать его острого языка.

— Я передам ему твое пожелание, — согласился Леонардо с еле заметной улыбкой. — Хотя уверен, что прежде чем наш портной признается, что был к тебе неравнодушен, он поднимет страшный крик и станет все отрицать.

— И прошу вас, позаботьтесь о Витторио, чтобы он не слишком долго сокрушался о Новелле, — выпалила я. — Он вбил себе в голову, будто любит ее.

— Знаю. Я посоветую ему набраться терпения. Признаюсь честно, меня терзают смутные подозрения, что прачка и ее дочь еще могут в один прекрасный день вернуться.

— И не забывайте Пио. Ежедневные поединки с одеялом пойдут ему только на пользу.

— Уверяю тебя, я не стану лишать пса его собачьих забав.

Будучи не в силах придумать ничего, что помогло бы оттянуть момент расставания, я с несчастным видом умолкла. Нет, я прекрасно понимала, что если я не хочу выставить себя на посмешище, то должна сию же минуту уйти. И все же я продолжала стоять, оттягивая до последнего этот печальный миг. Мне было безразлично, что с каждой секундой рана в моем сердце делается лишь глубже, потому что это означало еще несколько мгновений в обществе Леонардо.

Как будто прочитав мои мысли, мастер с сожалением посмотрел мне в глаза и бессильно развел руками — мол, увы, ничего не поделаешь.

— Дельфина, — негромко произнес он, — тебе пора, даже если мое сердце обливается кровью при мысли, что я больше никогда тебя не увижу.

— Мое тоже, — прошептала я еле слышно. Не знаю даже, услышал ли он эти мои слова.

И тогда, едва сдерживая рыдания, я повернулась и выбежала вон из часовни, как будто за мной по пятам гнался сам дьявол.

Эпилог

Тот, кто хотя бы однажды познал полет, будет затем ходить по земле, обратив взгляд к небу, ибо он там был и хотел бы туда вернуться.

Лишь спустя несколько дней после моего возвращения в наш крошечный городок, я осмелилась разобрать сумку, в которой были сложены пожитки подмастерья Дино. Во время обратного пути мешок из грубой ткани был набит куда туже, нежели когда я впервые отправилась в путь. Кроме вещей я привезла с собой и гораздо больше знаний о мире, чем имелись у меня, когда я покинула дом. Я аккуратно вытряхнула содержимое мешка себе на кровать.

Признаюсь честно, какая-то часть моей души с радостью отправила бы все это в огонь, лишь бы только поскорее забыть эти несколько месяцев моей жизни. Но, в конце концов, я так и не решилась. Потому что среди вещей были три дневниковых записных книжки, которые я вела в подражание Леонардо.

Там были не только наброски. На страницах этих трех крошечных книжек были коротко запечатлены события этих нескольких месяцев, прожитых вдали от дома, в замке Сфорца. И память, которую они воскрешали, пылала и страстью, и болью… Причем, и страсть, и боль еще не остыли, и я не решалась смотреть на них при свете дня. Возможно, в один прекрасный день, мне захочется заново пережить эти восхитительные мгновения любви, страха или веселья.

Когда-нибудь. Но только не сейчас.

Две из трех моих записных книжек я уже перевязала бечевкой, потому что секреты, которые они хранили, грозили сбежать с их страниц, не обращая никакого внимания на мои чувства. Раздобыв еще один кусок бечевки, я перевязала и третью книжку. Часть ее страниц до сих пор оставалась чистой, но так оно и полагалось. Если вдруг я вновь поддамся соблазну обзавестись записной книжкой, то постараюсь найти девственно чистый том.

Затем я обернула все три книжки куском плотного шелка и вновь перевязала, на сей раз все три вместе. Получившийся сверток я положила на верх платяного шкафа — туда, где он не был виден, если кто-то посторонний войдет в комнату, но откуда я всегда могу легко его достать, если он вдруг мне понадобится. Покончив с дневниками, я принялась перебирать другие вещи.

Мои миска и ложка были при мне, а также часть денег, которыми снабдил меня отец, чтобы я могла оплатить ученичество и которые я спрятала в мыске запасной пары башмаков. Смена исподнего, а также лоскуток ткани для чистки зубов — их я тоже вытряхнула из сумки. Кроме того, у меня скопилось небольшое количество безделушек, купленных в базарный день. Туники и лосины, в которых я ходила в самом начале, принадлежали моим младшим братьям, которые, правда, успели за это время вырасти из старой одежки. Я аккуратно разгладила мой мальчишеский наряд и сложила на кровати. Хотя в обозримом будущем он вряд ли мне понадобится, просто так взять и выбросить его у меня не поднималась рука.

Помимо рабочей одежды, я обнаружила, что отец также положил в мешок пажеский костюм, который Луиджи сшил для меня по просьбе самого Леонардо. Стоило мне посмотреть на этот наряд, как я тотчас слегка устыдилась — в отличие от моей повседневной одежды, пажеское платье стоило немалых денег. Таких шелков, такого бархата я отродясь не носила. Если бы я занималась сбором вещей сама, то наверняка оставила бы его, чтобы при случае им мог воспользоваться какой-нибудь другой юноша. Кто знает, вдруг Леонардо вновь понадобится подмастерье, переодетый слугой?

Предельно осторожно, как будто имея дело со старым кружевом, я сложила дорогой наряд стопкой на кровати, и теперь их стало две — две кучки аккуратно сложенного мужского платья. Рано или поздно мать догадается, что я бежала из дома, переодевшись в одежки одного из братьев, и наверняка придет ко мне в комнату в поисках пропажи. Я почему-то не сомневалась: как только она ее найдет, то сразу же сожжет, лишь бы только это мужское платье не напоминало ей в очередной раз о моем дерзком бегстве. Что же касается пажеского наряда, то откуда ей было знать о его существовании?

В общем, я схватила с кровати обе стопки и завернула их в другой кусок шелка, после чего положила на верх платяного шкафа рядом с дневниками. Затем, не желая размышлять о том, что подтолкнуло меня к этому шагу, я принялась разглядывать другие вещи.

Я разобрала и пересмотрела все… и все же, нашлось нечто такое, чего я не видела раньше. По крайней мере, видела не полностью. Потому что чем бы ни был этот прямоугольный предмет, он оказался завернут все в тот же кусок зеленого шелка, которым Леонардо накрывал от посторонних глаз свою летательную машину. Дрожащими пальцами я развязала веревку.

Гладкий шелк соскользнул с деревянной дощечки размером примерно в половину той, какие мои товарищи-подмастерья часами полировали песком для Леонардо, когда тот получал очередной заказ написать чей-то портрет. Кстати, эта дощечка и впрямь оказалась портретом. Масляная краска слегка поблескивала, как будто освещенная пламенем свечи, хотя в моей комнате царил полумрак. Я тотчас узнала в картине кисть Леонардо — рука мастера была видна в каждом крошечном штрихе, в каждом мазке.

Но куда больше меня поразило то, что было изображено на портрете.

По крайней мере, композиция картины была крайне необычной — голова и плечи темноволосого юноши, в матерчатой шапочке и скромной коричневой тунике. Лицо его мне не было видно, потому что он смотрел не на меня, а в противоположную сторону, в огромное зеркало, к серебристой поверхности которого он протягивал руку. Но поражала не эта нетипичная для портрета поза, а то, что из зеркала на него смотрело не его собственное лицо, а лицо молодой женщины с зелеными глазами и роскошной черной косой.

Ее унизанная кольцами рука тоже была протянута в его сторону, так что их пальцы, пусть даже разделенные стеклом, соприкасались. Впрочем, женщина в зеркале смотрела отнюдь не на юношу, чьим отражением она была. Вместо этого ее взгляд был устремлен чуть выше его плеча, на просторный мир, который открывался за его спиной.

Я долго смотрела на эту картину, не зная, что мне делать: то ли смеяться, то ли плакать, глядя на собственный образ, который Леонардо изобразил со свойственным ему мастерством. Трудно сказать, когда именно он его написал, — мне ни разу не доводилось позировать для его портретов. Масло, которым был написан портрет, давно высохло, из чего я сделала вывод, что тот был написан задолго до того, как стало известно, кто я такая.

Интересно, был ли этот портрет своего рода шуткой, которую я, по его мнению, непременно оценю по достоинству, или же он писал его от всего сердца, как я — свою часть фрески?

Вздохнув и покачав головой, я подумала, что слишком хорошо изучила Леонардо, чтобы долго искать ответ на свой вопрос.

И все же, этот портрет навсегда останется для меня самой дорогой памятью о проведенных в обществе мастера днях, даже если я никогда не осмелюсь повесить творение его рук на всеобщее обозрение. И я, бросив на картину полный восхищения взгляд, завернула портрет подмастерья Дино и его отражения Дельфины в кусок зеленого шелка и перевязала веревкой. Спустя несколько минут я вышла из комнаты, неся оставшиеся пожитки Дино матери, чтобы та поступила с ними, как сочтет нужным.