Николай Свечин - Между Амуром и Невой
И наконец — он обещал Богу, что сам отойдет в сторону, если Хогешат вытащит Якова с того света!
Сведя все эти соображения воедино — он пробирался тогда с отрядом казаков верхами к манчжурской границе — Лыков смирился, и ему стало легче. Чтобы ещё более полегчало, он стал выискивать в Хогешат недостатки. Вот когда она ходит, у неё чуть подрагивают щёки! Не потому, что она полная — нет, тонкая, стройная, но имеется такая особенность. В других женщинах Алексея это раздражало, в Хогешат казалось милым пустяком. А женится он на ней, попривыкнет — что тогда?
Или ещё: привезёт он её к матушке в Нижний Новгород — вот, мол, жена моя, чеченка, и братец её. Мусульмане и дети гор. Прошу любить и жаловать. То-то матушка обрадуется… Да и вообще: какие там жёны? Он, Лыков, с восемнадцати лет под пулями да ножами ходит не переставая, и долго ещё будет ходить, если повезет. А начнёт его дома супруга ждать, глядишь, научится службой манкировать, от опасностей отлынивать… Нет! с его ремеслом лучше быть одному!
С таким настроением и возвращался Алексей к староверам. Был великий двунадесятый праздник, Рождество пресвятой Богородицы.[175] В такой день хотелось чуда, и в замотанной лыковской душе теплилась слабая надежда: вот сейчас он подъедет, а Хогешат выбежит на крыльцо, подойдет, немного смущаясь, а потом обнимет, и так станет ему хорошо…
Чуда, конечно, не произошло. Случилось то, что и должно было случиться: розовый, очевидно выздоравливающий Челубей сидел на постели и сжимал в своём кулачище хрупкую ладошку чеченки. Сразу было ясно, что всё у них уже сладилось.
Увидев Лыкова в новом обличьи — без бороды, в очках и жгучим брюнетом — влюбленная парочка опешила. Алексей, серьёзный и даже суровый, сел, взглянул на Челубея; тот сразу набычился, ответил ему таким же взглядом исподлобья. Чует, гад, что девку увёл у друга; совестно…
— Мне уйти? — спросила напряжённым голосом Хогешат, сразу почуяв, что готовится какое-то важное объяснение.
— Останься; тебя это тоже касается. Ты уже догадался, Яков, кто я на самом деле?
— Автоном сказал — ты к приставу уехал. Потом пропал на десять дней. А теперь этот маскарад. Они хотят арестовать тебя за Бардадыма?
— Нет, меня не хотят арестовать. Я сам кого хочешь могу арестовать… Я — чиновник особых поручений Департамента полиции в чине коллежского асессора. «Демон», засланный в банду Лобова по личному повелению государя. Сыщик.
Челубей поверил сразу и отшатнулся к стене, словно от удара. Но вскрикнул от боли — резкое движение было ему ещё не по силам. Он потрогал осторожно рану, а сам при этом, не отрываясь, смотрел на Алексея. Тому было в этот момент необычайно трудно; он чувствовал себя словно бы предателем.
— Ты — сыщик, и пришел теперь за мной, — утвердительно и покорно произнес Недашевский. — Меня засадят в кутузку?
Хогешат молча прижалась к нему, словно утешая, что не бросит и пойдёт на каторгу следом, как пошла за братом; при этом она смотрела на Лыкова со страхом и неприязнью.
— Нет, что ты, — живо ответил Лыков. — Как я могу засадить тебя в кутузку? Ведь мы же как братья. Невозможно! Мне придётся пойти на служебное преступление — я уже решил. Но вам нужно уехать из России. Навсегда. Мы никогда более не увидимся; я приехал проститься.
Выговорив всё это одним духом, Алексей посмотрел на влюблённую парочку и печально улыбнулся им обоим.
— Куда уехать? — хрипло спросил Челубей, явно не веря тому, что его не собираются арестовывать.
— В Америку. Отсюда она ближе, чем Европа. И потом — будет следствие. Замышлялось цареубийство. Спокойно жить вам позволят только за океаном, а в Европе департамент вас достанет. Слушайте меня внимательно. Завтра я выступаю в Петербург — мои дела здесь закончены. Пристав Нерчинского района уведомлен мною, что ты, Яков, мой агент, а брат и сестра Алибековы важные свидетели. Он доставит вас под охраной в Благовещенск и вернётся; слежки за вами там не будет. Как только здоровье позволит — сразу уезжайте во Владивосток. Садитесь там на первый же пароход, и Бог вам в помощь. Езжайте втроем с Имадином. Паспорта у нас остались, шесть штук, вам их хватит.
— Было семь, — встревожился Челубей. — И ассигновка одна исчезла, пока я без памяти лежал.
— Это я забрал и паспорт, и ассигновку; отдал Саблину.
— Его ты тоже отпустил? — обрадовался Челубей. — Сыщик хренов — всех отпускаешь!
И рассмеялся, как ребенок. Вот теперь поверил…
— Молчи, дурак, а то передумаю, — цыкнул на него Лыков, и повернулся к девушке. — Прощай, дорогая, милая моя Хогешат; я всегда буду тебя помнить.
— Я тоже всегда буду тебя помнить, Алексей, и молиться за тебя, каждый день, — серьезно ответила чеченка. — Всю жизнь. Ты настоящий кьонах — достойный человек… Я не встречала таких людей никогда. Спасибо за всё, что ты для нас сделал.
— Уезжайте поскорее, пока мои начальники не спохватились. Оставаться в России вам нельзя, и на Кавказе тоже сыщут. Увы, здесь я ничем не смогу вам помочь.
— Я понимаю. Яша был здесь преступником. Но в Америке он начнет жизнь честного человека. Богаты не будем, а сыты будем… И с нами Имадин — втроем легче.
— Да, — несколько уныло поддакнул Недашевский, — придется освоить какое-нибудь ремесло. Буду ходить на службу каждый день, с десяти до шести. А по субботам пить пиво… Впрочем, я могу поступить там в их армию и стать наконец офицером! Это я люблю — у меня получится! Генерала к старости выслужу. Американского…
— Вот, это вам на первое время, — Лыков выложил из дорожной сумки в ноги Челубею увесистый кожаный мешок. — Я конфисковал у Бардадыма… Тут тридцать пять тысяч золотом. Свищёвский чекан: монеты фальшивые, а золото настоящее. Там не отличат; обменяете по курсу. Ассигновок от Лобова осталось на сорок тысяч — тоже забери себе. Подъёмные; пригодятся для обустройства.
И весь оставшийся вечер они провели вместе: сначала втроем, потом подошёл Имадин. Пили вино, говорили об Америке, Лыков рассказывал о себе. Чеченец подарил ему на память свою пуленепробиваемую бурку. Было сладостно-печально, и немного жалко себя, и чуть-чуть он завидовал Челубею…
Слегка захмелев, Лыков сказал Недашевскому:
— Перестань, наконец, сомневаться в себе. Ты же серьёзный, достойный человек, а сам до сих пор в этом не уверен. Выпрямись в свой настоящий рост!
— Таким, как ты, я никогда не стану.
— Не надо быть таким, как я. Будь самим собой. И не ленись, не бойся будней, не беги от них на поиски приключений. Не живи по правилу: что мне соха — была бы балалайка! Будни — это и есть жизнь; а каждый день жизни — подарок, данный нам Богом. Когда поймёшь это, перестанешь бояться и начнёшь жить. Ходить на службу, растить детей, ожидать потом внуков…
— Я помогу Яше полюбить простую жизнь, без стрельбы и лёгких денег, — уверила Алексея Хогешат. — Он станет счастливым человеком…
Утром дедушка Патермуфий под диктовку Лыкова написал письмо «купцу Анисиму Петровичу Лобову». В нём он рассказал: умирающий от болезни раб Божий Яков просил перед смертью передать, что поручение хозяина через Елизвоя он получил и исполнил. Но «известный вам человек» оказался ловок и силён: Елизвоя списал, а Якова заразил смертельной болезнью, прежде, чем сам преставился. Выполняя последнюю волю упокоившегося, он, Патермуфий, сообщает эту грустную весть хозяину и пересылает то, что только и осталось от раба Божьего Якова — залитый кровью паспорт Нерчинской управы, по которому Челубей уехал в Сибирь. Ещё раньше Алексей, от имени Патермуфия, отправил Лобову телеграмму, в которой сжато описывал свою и Недашевского гибель.
Потом состоялось окончательное прощание. Они с Яковом обменялись нательными крестами, став, таким образом, крестовыми братьями. Лыков обнял напоследок всех троих, поблагодарил гостеприимных и верных кержаков, и уехал на запад. Хогешат так и не поцеловала его при расставании. Он уверил себя: это потому, что ей так же трудно, как и ему, скрывать свои чувства; вот и держится из последних сил. Думать эдак было утешительно и почти не больно.
По пути на запад Алексей заглянул в Томск к Щастьеву. Тот получил уже штабс-капитана; наладилось и материальное положение. Столовые и порционные деньги плюс казённая квартира не сделали Платона Серафимовича сибаритом — из-за большой занятости он смог встретиться со столичным чиновником и почти приятелем, только поздно вечером. Рассказал, что Кандыба находится под следствием и, видимо, будет отставлен без пенсиона. Бывший царь и бог Томской пересылки очень болезненно переживает своё падение и потихоньку спивается. Больше всего его угнетает невозможность пороть арестантов… Щастьев жалел своего бывшего начальника и хлопотал ему пенсию третьего разряда второй степени по пониженному классному чину; просил и Алексея замолвить слово в департаменте. Австрийский шпион Зарудный теперь уже в Жиганске, в Якутии, катает тачку. Дело турецкого аскера Махмед-бея находится в четвертом департаменте Сената на пересмотре, и должно ожидать его скорого возвращения наконец домой. Труп людоеда Никифорова нашли в отхожем месте со следами насилия. Счастливчик Загадашников опять смог договориться с фортуной — удачно бежал и до сих пор не пойман. Богатый скопец из лазарета приходил с пачкой банкнот; ныне он в Горном Зерентуе. Нет и Прова Суконкина: умный Плеве решил отделить его от уголовных арестантов раз и навсегда, и засунул во внесудебном порядке без срока в Суздальскую монастырскую тюрьму. Видимо, договорился с обер-прокурором Синода Победоносцевым. А за остальным — служба и служба; зима на подходе, продохнуть некогда…
