Валентин Лавров - Триумф графа Соколова
— Придется тебя, любезный, в часть предоставить и там протокол составить.
Ресторатор ахнул:
— Меня, в часть?
— А ты глаза не вылупливай! Собирайся. И этого заверните, что на закуске отдыхает. Так рассчитываю, что придется вам обоим у нас заночевать, до выяснения всех обстоятельств. А там — этапом в Сибирь!
— Господи, за что? — Ресторатор чуть не заплакал. Но потом, вспомнив про обычаи и порядки, стал вежливо кланяться. — Только милость, ваше благородие, господин городовой, окажите, откушайте обед.
Городовой отрицательно помотал башлыком:
— По твоей причине и так с поста отлучился — непорядок!
— Ну уважьте хоть рюмкой водки! Эй, Анисим, Василий, быстр-ро!
Лакеи в мгновение ока принесли на подносе три больших лафитника с водкой. На другом стояли две небольшие тарелки — с икрой красной и черной, лежали ломти хлеба.
Никитин, оттопырив деликатно мизинец, как это делают провинциальные парикмахеры, пальцем помогал объяснению:
— Извольте видеть, вот это желтая, сердечную боль утишает — лимонная водочка, вот сия — можжевеловая, чтоб в организме тухлости не происходило, а это широкого воздействия — перцовая.
Городовой снизошел до просьб, выпил водку всех лечебных диапазонов, съел всю черную икру, а красной — лишь две столовые ложки.
— Достаточно, а то обопьюсь… — и любезно взял с собою холодного поросенка. — Супруга любит — под хреном!
Ресторатор низко поклонился и уже в дверях, для силы воздействия, протянул ассигнацию:
— Позвольте, ваше благородие, принять от заведения на память, — и засунул в карман городового купюру.
Городовой еще более помягчал, но относительно штабс-капитана решение было бесповоротным:
— Этого в шинель заверни, и я в участок его отправлю!
По залу моментально разнеслась невесть откуда родившаяся новость:
— Переодетый извозчик — сам гений сыска граф Соколов!
Согласно приказанию, задиристого штабс-капитана доставили в полицейскую часть, где оштрафовали на «синенькую», оказали необходимую медицинскую помощь и в тот же вечер отправили на проезжавшей коляске домой.
Соколову блюд второй свежести больше не предлагали, обслуживали отменно и даже из конских яслей сено убрали, а насыпали пшенички.
Городовой вернулся на пост — на углу Большого Харитоньевского переулка и Чистых прудов.
А на бульваре, по соседству с «Прогрессом», на расчищенном льду, под гирляндами электрических лампочек, не обращая внимания на мороз, кружились полные юного очарования студентки и, выхваляясь, лихо гоняли на гагах юноши.
На эстраде духовой оркестр играл мелодию из новейшей романтической оперетки Франца Легара «Цыганская любовь».
В соседнем, довольно скромном ресторане «Прогресс», в номере на втором этаже, разыгрывались события, возможно повлиявшие на ход исторических событий.
ПризнаниеИтак, Соколов сильной рукой навел порядок и уже никто не беспокоил его.
Двери в кабинет изнутри были закрыты на ключ.
Очаровательная спутница Юлия Хайрулина выпила еще вина, вдруг поднялась и легким шагом прошла в соседнее помещение. Это была небольшая комната, похожая на ту, которая бывает в международных вагонах. Тут был душ.
Вернулась девица обнаженной, с небольшими торчащими грудями, с темнеющим лобком, со всей той манящей женской прелестью, которая столь властно влечет мужчину.
Юлия вплотную подошла к Соколову, поцеловала его и уселась к нему на колени. Лишь после этого произнесла:
— А я, глупышка, и впрямь поверила, что вы всего лишь красивый извозчик, столь поразительно похожий на знаменитого графа.
Соколов молчал.
Юлия повертелась у него на коленях, вновь поцеловала в губы, самым нежным голоском проворковала:
— Мы оба знаем, что я в розыске. Я опозорила своим постыдным поведением седины отца. Ведь в его доме, после того как я схлестнулась с предателем из охранки Сильвестром Петуховым, провели обыск, он был вынужден выйти в отставку[4].
Соколов негромко добавил:
— От позора и горя он даже застрелился.
— Да, да! Моя вина велика. Если вы прошлый раз в санях слыхали мой разговор с Эдвином, то знаете, что я тягощусь своим революционным прошлым…
В Соколове заговорил сыщик. Он слукавил, заверив раздетую собеседницу:
— Нет, Юлия, я не сразу узнал вас и не прислушивался к вашему разговору. Да и ничего не было слышно — встречный ветер, стук копыт…
На лице Юлии проскользнула радость. Она, обнимая Соколова и все плотнее прижимаясь к нему, прошептала:
— Я вас полюбила, граф, с нашей первой встречи на Лубянке…
— Когда ваши товарищи по разбойничьей партии подстрелили меня?
— Я рядом с вами оказалась случайно в тот момент, когда вы обливались кровью. И, вот увидав вас, я сказала себе: «Это — моя судьба!»
Соколов засмеялся, впрочем, весьма добродушно:
— Вы, Юлия, перевязали меня, помогли доставить в больницу Евгения Владимировича Австрейха на Мясницкой, чтобы ночью подослать убийцу. Так?
Сыщик, кажется, попал в цель.
Юлия вдруг смешалась, ее лицо залилось краской.
Соколов насмешливо сказал:
— Вы, Юлия, не простудитесь? Может, вам лучше одеться?
Девица беззвучно зарыдала, и ее круглые, стоячие груди с розовыми большими сосками заходили вверх-вниз, касаясь широкой распахнутой рубахи сыщика. Она пробормотала:
— Да, я виновата перед вами, Аполлинарий Николаевич! Все это время я думала только о вас. Меня снедали муки ревности. Я готова посвятить свою жизнь вам.
— Вы, Юлия, уже посвятили ее — революционному террору.
— Это было заблуждением. Я прочитала «Капитал» Маркса. Мне показалось, что следует бороться за счастье трудящихся.
— И что же?
— Когда я ближе познакомилась с революционными «товарищами», я полностью разочаровалась в них. Это наглые, ничтожные и алчные людишки, готовые ради низменных страстей — денег и властолюбия — залить кровью весь мир. Я выдам вам все свои связи. Я назову адрес, где живьем сожгли несчастного прокурора Александрова. Я расскажу, в какую ловушку заманивают вас. Эти изверги желают расправиться с вами тем же бесчеловечным способом, как с прокурором. Я открою вам самую большую тайну: способ, каким хотят устранить всю Августейшую семью и самого Государя.
В Соколове вновь заговорил инстинкт охотника.
— Расскажи, милая Юлия, сейчас расскажи. А потом…
— Нет, ни слова, мой друг! Дела пусть будут утром. А сегодняшняя ночь должна принадлежать нам — ночь любви.
Соколов едва удержал вздох огорчения.
ПерсикиХанжи и извращенцы могут ахать, закатывать глаза и громко возмущаться: «Какая безнравственность, как можно семейному человеку, презрев верность родному очагу и беременной супруге, вступать в интимные отношения с красавицей сомнительной репутации!»
На это отвечу: блуд, конечно, грех. Но ханжество, с его грозной добродетелью, — смешно и даже омерзительно.
Графа Соколова Создатель наградил не только мужественным и веселым нравом, не только неотразимой внешностью и атлетическим сложением, но и совершенно исключительной мужской силой…
Разведчик должен легко преступать рамки ханжеской морали, когда речь идет о благе Родины, а рядом с тобой полная загадочной и чарующей женской красоты юная особа!
* * *И вот за небольшим окошком зарделось утро нового дня. Высокие облачка окрасились серебристо-пурпурным цветом, поднимающимся из-за крыш и золотых маковок церквей свежим солнцем.
Соколов с нетерпением ждал этого часа.
Юлия предложила:
— Давайте, славный друг, сдвинем бокалы — выпьем за ушедшую ночь! Почему все прекрасное так быстро уходит, оставляя лишь воспоминания и рубцы на душе? Никогда и ни с кем я не испытывала такого наслаждения.
Соколов не выдержал, сказал:
— Юлия, скольким мужчинам ты говорила такие слова? В том числе Гарнич-Гарницкому!
— Но только вам одному я говорю это совершенно искренне. И потом, я верю в полную женскую свободу — никто мне не может запретить распоряжаться собственным телом, как я сама желаю. Кого хочу, того и осчастливлю.
Бокалы, сомкнувшись, издали тонкий звук.
— Пусть принесут персики! — капризно произнесла Юлия.
Соколов поставил на стол бокал, повернул ключ, распахнул дверь:
— Эй, человек!
В ответ — тишина.
— Оглохли, черти полосатые? — гремел Соколов, распахивая двери во всю ширь и выходя на антресоль. Зал был уже пустым, тщательно убранным, на столиках выделялись в полумраке свежие накрахмаленные скатерти.
У сыщика было сильно развито боковое зрение. И ему вдруг показалось, что Юлия что-то насыпала ему в его бокал.
Он не подал виду.
