Борис Акунин - Планета Вода (сборник)

В мерных движениях костлявых рук с бурыми старческими пятнами было нечто завораживающее. Надтреснутый, но приятный голос убаюкивал.

– Что вы можете рассказать про ту ночь? – тряхнув головой, спросил Фандорин.

– Ветер был сильный. Я в тихую ночь, особенно если лунная, спать не могу, а в непогоду сплю крепко. И в ту ночь спала. Ничего, внучек, не слышала. И пробудилась поздно, от Маняшиного крика. Поняла: опять у бедняжки припадок. Встала, побежала…

Эраст Петрович был разочарован, но не уходил – медлил.

– А что вы думаете про смерть игуменьи?

– Думать тут нечего, – ответила старуха с улыбкой. – Приняла она мученическую кончину в награждение от Господа, чтобы сразу попасть к Его Престолу. Бог жалует тяжкой смертью тех, кого препаче любит. Я вот тоже хочу в муках умереть. Может, мне за то грехи простятся. Много их было…

– Ну а кто, по-вашему, мог ее убить?

– Известно кто. Дьявол. Для таких дел Бог его на посылках и держит. В кого дьявол поселился? Вот этого я, внучек, не знаю. Велика ли важность?

Поняв, что ничего полезного тут не узнаешь, Эраст Петрович поднялся.

– Для вас, может, и не велика, а я все-таки поищу, в кого тут вселился д-дьявол.

– Ищи. Ты пока головой живешь, тебе так положено. К кому ты теперь – к Иечке или к Маняше?

– К послушнице, к Ие.

– Тогда я с тобой. – Старуха поднялась. – Она мужчин боится. Отвыкла от них… Трепетная она. Когда матушка решила Ию сюда взять, я отговаривала. Не морочь голову девке, дай ей в мире пожить. Куда ей в монастырь – восемнадцати лет? А матушка мне: есть-де на свете такие девочки, кто рождается будто без кожи. Всё их ранит. Если из богатой семьи, ничего еще, сумеет запрятаться от грубости и жестокости. А бедной и простой куда спрячешься? Только в монастырь. И ведь права оказалась матушка. Ие здесь лучше. – Вевея удивленно покачала головой. – Когда матушка муку приняла, я боялась, что заболеет Иечка, а то и вовсе помрет. Она ведь как травинка, от всякого ветра стелется. Но ни слезинки не пролила. Тихая только очень стала, молчит всё время. И снова стала по ночам бродить…

Эраст Петрович встрепенулся.

– По ночам?

– Да. Во сне. И не уследишь за ней. Шажочки-то легкие. Выскользнет за дверь – не слышно. Если владыка поставит к нам игуменствовать Еввулу, уйду я отсюда. И заберу Ию с собой. Заморит ее злыдня.

– Не з-заморит, – сказал Фандорин и объяснил про закрытие обители. – Ладно, идемте. В самом деле, при вас она будет разговорчивей.

У себя в келье Ия сидела без головного убора, светлые волосы, слишком длинные для монашки, были рассыпаны по плечам, однако при виде мужчины девушка поспешно накинула черный плат и завязала его очень низко, по самые брови.

– Не бойся, внученька, – сказала Вевея, поднявшаяся на крылечко без помощи Фандорина и лишь на пороге взявшая его под локоть. – Это человек хороший. И весть у него хорошая. Еввулу тоже не бойся. Не будет она над нами владычествовать. Увезут нас отсюда, нынче же. При мне будешь.

– А я и не боюсь, бабушка, – спокойно ответила послушница – и Фандорин увидел, что она действительно смотрит на него хоть и застенчиво, но без страха. – Я теперь ничего не боюсь. Меня матушка Февронья оберегает.

– И правда не боится… – Вевея покачала головой. – Поменялось в тебе что-то… Редко я жалею, что глаза не видят, а сейчас на тебя посмотрела бы…

Эраст Петрович шагнул вперед, оглядывая комнату. Она была странная – совсем пустая, будто здесь никто не жил. Аккуратно застеленная кровать, голый стол, на стенах ни картинки, ни иконки. Даже распятия или креста нигде не было – удивительно для кельи. Есть люди, избегающие всякого соприкосновения с жизнью, будто стесняющиеся себя ей навязывать и оттого никак не проявляющие свою индивидуальность. Кажется, Ия была из таких.

– Вы, должно быть, очень любили игуменью? – как можно мягче спросил Фандорин.

– Почему любила? – Тонкое, до прозрачности ясное лицо смотрело на него с недоумением. – И сейчас люблю. Еще больше, чем раньше. Она – Спасительница.

Последняя фраза, непонятная, была произнесена с твердым убеждением.

– Иисус Христос, Он – Спаситель. Для мужчин в мир явился, только их спасти. Я это недавно поняла. Потому нам, женщинам, на свете так плохо и живется. К нам своя Спасительница явиться была должна. И вот она явилась, Феврония. За всех нас, сирых, мученическую смерть приняла. Женщин во сто крат трудней, чем мужчин спасти, потому что у нас душа тоньше. Оттого у Нее и ран гвоздинных не четыре, как у Христа, а во сто крат больше. За то и вознесена на небо, заступница.

– Ишь, разговорчивая какая, – удивилась Вевея. – По неделе слова не вытянешь, а тут… Ты гляди только, внучка, в новом монастыре про Спасительницу не болтай. Выгонят.

Ия улыбнулась, ничего не ответила.

Эраст Петрович пристально смотрел на нее. Определенно ненормальна, думал он, однако никаких признаков возбуждения, обычных при мозговом воспалении, не заметно. Эх, психиатра бы хорошего…

– Мне говорили, что вы иногда гуляете во сне. А в ту ночь? Ну, когда Феврония… в-вознеслась?

– Я не всегда знаю. – Послушница смотрела на него всё с тем же неестественным спокойствием. – Иной раз думаю, что ходила, а оказывается – сон. Или же проснусь – и вижу, что я в саду. Всегда на дорожке, никогда с нее не сворачиваю…. Но ту ночь я хорошо помню. Мне страшный сон был. Или не сон, не знаю. Будто иду я в темноте по аллее, между розовым кустом и жасминным, а навстречу – черная птица, большущая. Крылья растопырила. И прямо на меня! Хорошо я в сторону уклонилась. А она, птица, мимо прошелестела. И не увидела меня, хоть я вот туточки, рядом, была. Страшно было – жуть. А после ничего, чернота одна.

– То у тебя сон был, – сказала Вевея. – Ты человеку про явное рассказывай.

– Конечно сон, – легко согласилась Ия. – Просто очень страшный. Но пробуждение было того страшней. Просыпаюсь – на кровати поверх одеяла лежу. За окном ранний свет. И крики. Это с Маняшей припадок сделалася. А после того – сами знаете что было…

Она всхлипнула, но глаза остались сухими, и губы растянулись в улыбке.

– Подойди к ней, внучек, – сказала вдруг Вевея. – Делай, что велю.

Фандорин приблизился к девушке.

– Пятится она от тебя?

– Нет.

– Положи ей руку на плечо.

– З-зачем?

– Клади, клади.

Извинившись перед послушницей, Эраст Петрович слегка ее коснулся.

– Далась? Не отпрянула?

Внезапно Ия, улыбнувшись еще шире и глядя Фандорину в глаза, прижалась щекой к его руке.

– …Нет.

– Чудны дела твои, Господи! Правда, перестала людей бояться… – Старуха тоже подошла, взяла Ию за локти. – Может, тебе, внученька, теперь и в монастырь незачем?

– Я к Манефе, – сказал Эраст Петрович. – Время дорого. Как бы благочинный в колокол не ударил.

– Погоди, я с тобой. – Старуха отпустила девушку, шепнув ей: – После поговорим.

«Трудница» Манефа гостю обрадовалась. Маленькие глазки уставились на Фандорина с вялым, но несомненным интересом. Девочка жевала пряник, но перестала.

– Кыасивый дядя, – сказала она. – На, хосешь? С’адко.

Вынула изо рта обслюнявленный кусочек, протянула Эрасту Петровичу.

Во второй руке у девочки была длинная игла. На столе лежала уже знакомая Фандорину кукла.

– Чего она тебе дает? – спросила Вевея. – Сахарку? Значит, понравился ты ей. Бери, не обижай. И сядь. К столу сядь. Ей на тебя проще смотреть будет.

Старуха подошла, погладила инвалидку по волосам.

– Что делаешь, Маняша? Всё Февронью колешь?

Фандорин вздрогнул, приподнялся на стуле. Снова сел.

– З-зачем она это делает? И почему куклу так зовут?

– Игуменья подарила, потому и Февронья. Маняша куклу всюду с собой носит. И в больницу носила. Маняша у нас старательная. Лучше всех полы моет. А как кроватки застилает, как горшки выносит. Да, внученька?

Девочка несколько раз кивнула, потом слезла со стула и изобразила, как бережно она выносит горшки и как усердно трет щеткой пол. Куклу при этом держала под мышкой.

– З-зачем же ты колешь… Февронью? – спросил Эраст Петрович.

– Буву.

– Что?

– «Бужу», говорит, – перевела Вевея. – Это она в больнице умершую в первый раз увидела. Спрашивает: спит? Ей говорят: умерла. А Маняша не понимает. Ей объясняют: человек умер – это как уснул, только надолго. Не больно ему, и кушать не просит. Она и запомнила. Потом как-то раз докторшина кошка на стуле спала. Маняша спрашивает: умерла? Докторша занята была и, чтоб отвязаться: умерла-умерла, отстань. А сама не смотрит. Так Маняша взяла иглу лекарскую и ткнула – проверить, больно кошке или нет. Кошка с визгом со стула, а Маняша давай в ладоши хлопать. Понравилось ей. Теперь вот Февронью колет, всё разбудить хочет, бедная…

«Трудница» смотрела на Эраста Петровича снизу вверх, разинув рот. Из носу у нее текло, к губам прилипли крошки. Она снова протянула свое угощение.