Стэл Павлоу - Троянский конь
– Ты ничего не хочешь мне рассказать?
10.04– Я думала, ты сейчас на похоронах, где-то в Бронксе… Новое кладбище Сент-Раймонд, сто семьдесят семь.
«Что бы я сказал семье Мэнни Сиверио?»
– Нет,– ответил он.
«Слишком неловко».
Она выложила булочки на простую белую тарелку и бросила пластиковый пакет в мусорную корзину.
– Ты уже ел?
Норту не хотелось есть. Он смотрел на лужицы дождевой воды, которые натекли у ног матери на пол кухни.
– Мы звонили тебе, звонили… Мы волновались.
«Вы с папой или вы с ним?»
– Почему ты мне не сказала?
Она не смогла посмотреть в лицо сыну и отвернулась к окну. Но увидела там только своего мужа, который возился на заднем дворе, возле сарая с инструментами.
– Все никак не могла выбрать удобный случай.
– Он знает?
Ей хотелось забиться в какой-нибудь угол и там спрятаться. Но угла не было. На стенах висели семейные фотографии – три поколения мужчин из семьи Норт, служивших в Нью-Йоркском полицейском департаменте. Преемственность поколений, не выдержавшая дотошной проверки.
– Конечно, знает.
– Вы всю жизнь меня обманывали.
– У тебя всю жизнь было двое родителей, которые тебя любили. Только это имеет значение.– Она подошла к маленькому буфету вишневого дерева, стоявшему возле двери на задний двор, и достала пачку сигарет.
Пачка была уже распечатана. Когда мать потянулась за сигаретой, ее руки так дрожали, что она едва не выронила пачку. Наконец она закурила и спрятала сигареты в складках пальто.
– Не говори отцу.
Что еще она от него скрывает? Норт никогда раньше не видел, как мать курит.
– Ты теперь всегда будешь так на меня смотреть?
– А как я на тебя смотрю?
– Ты меня осуждаешь.
– За что тебя осуждать? За то, что моя мать – потаскуха?
Ее рука взметнулась быстро и резко, пощечина оставила на лице горящий след. Но почти сразу же она пожалела о том, что сделала. И попыталась извиниться.
– Прости… прости…
Он оттолкнул ее руку.
Голос матери звучал мягко, но слова были жесткими.
– Ты не имеешь права смотреть на меня свысока – ведь ты совсем не знаешь, что случилось. Ты совершенно не понимаешь, что такое жизнь в браке, потому что ты сам никогда не был женат.
– А, я понимаю, к чему ты клонишь. Думаешь свалить это на кого-нибудь другого. Это они виноваты в том, что ты сделала, да, мама?
– А кто – я, что ли, виновата? Пьянство твоего отца, его шлюхи, его оправдания…
«Она лжет».
– Что не так, Джимми? Твой папочка не такой герой, каким ты его воображал? Он забыл рассказать тебе про все те разы, когда они являлись сюда его искать? Ты помнишь «тетю» Джинни – когда тебе было пять лет, на Рождество она водила тебя покататься на маленьком красном поезде? И чья же родственница эта «тетя» Джинни? И почему она нам не пишет?
Очень обидно, когда вот так жестоко выбивают почву из-под ног. Оказалось, что все так запутано. И она как будто жалеет его.
– Ты не знаешь…
«И ты тоже не знаешь».
– То, что я сделала… Я всего лишь нашла какое-то успокоение, привнесла немного здравомыслия. Но я не виню твоего отца. Ты – моя вина.
Норт стойко выдержал этот удар. Он посмотрел матери в глаза.
– Ну, и что я для него? Отцовское наказание?
Она не знала, как на это реагировать. Она знала только, что вот-вот расплачется.
– Ты его сын.
Норт сунул ей под нос рисунок.
– Как его зовут?
Она не захотела даже смотреть на портрет.
– Если он тебе не сказал, то, наверное, не хочет, чтобы ты знал.
– Какая жалость!
– Он никогда не вмешивался в твою жизнь.– Ей было больно об этом говорить.– Может быть, обсудим это в другой раз?
– Я расследую убийство!
Его мать покачала головой и собрала волосы на затылке. Показались приметы возраста – седые корни, еще не обновленные краской.
Она взяла чашку и фильтр и запустила ложку в банку с молотым кофе. На сына она старалась не смотреть.
– Он представился как доктор Саваж.
– А имя?
Мать поморщилась, вспомнив о собственной наивности.
– Он никогда не говорил мне. Это было одним из правил нашей маленькой игры. Доктор Саваж сейчас примет вас.– Она подошла к холодильнику и достала бутылку молока.– Он всегда появлялся неожиданно, на красивых машинах и всегда с деньгами.
«Саваж – это значит дикий, жестокий, беспощадный, свирепый… Это моя фамилия или суть моей натуры?»
– Как вы познакомились?
– Я работала официанткой, а он – нет. Он говорил, что работает хирургом. Не знаю, правда это или нет. Я никогда не бывала у него на работе.
– А где он жил?
– Понятия не имею. Наверное, где-то в верхнем Вест-Сайде. Я знаю, что у него было разрешение на парковку возле Колумбийского университета, так что он всегда останавливался где-то там.
«Колумбийский университет. Там учился Ген».
– Так значит, он приходил сюда?
Матери стало неловко. Она сняла промокшее пальто и повесила на спинку стула.
– В Манхэттене много отелей, дорогой.
Норт ничего не мог с собой поделать. Во всем этом крылась насмешка – жестокая, злобная насмешка. Вся его концепция оказалась шуткой, и предметом шутки был он сам.
– И где он сейчас? Мать покачала головой.
– Я не встречалась с ним с тех пор, как ты родился.
– Он знает обо мне?
– Вряд ли.
Судя по голосу, ссориться ей уже не хотелось. Она выглянула в окно и взяла чайную ложку, чтобы насыпать сахара.
– Нужно дать таблетки твоему отцу. Их нужно принимать регулярно.
– Я сам отнесу ему таблетки.
– Ты знаешь, где они лежат?
Норт не ответил.
А мать вдруг задала совсем другой вопрос.
– Не понимаю,– сказала она.– Как ты догадался?
11.21Шкафчик с лекарствами был в ванной, за зеркалом над умывальником. Норт сразу нашел бета-блокаторы среди пакетиков и коробок с другими лекарствами.
Он открыл коробочку и выудил пару таблеток. Но не сразу закрыл крышку.
«Портер говорил, что они останавливают воспоминания».
Оставалось спросить себя: действительно ли он хочет, чтобы воспоминания прекратились?
Ба-бах!
Может ли он позволить себе отказаться от ответов, которые таятся в этих воспоминаниях?
Ба-бах!
Норт поежился, глядя на свое отражение в зеркале,– оттуда на него смотрело лицо подозреваемого в деле, которое он расследовал. Бледная кожа туго обтягивала восковое лицо. На щеках блестели капли пота и дождя, а на лбу выросло два острых, толстых, блестящих черных рога.
Бык больше не таился в нем. Он стал им.
Ба-бах!
Дрожащими руками Норт достал из коробочки еще несколько таблеток, но не положил в рот. Он сунул их в карман, пообещав себе, что не проявит слабости.
Выражение лица в зеркале показывало, что он не очень-то верит в свое обещание.
Потом Норт взял таблетки для отца и пошел обратно на кухню. Прихватив кофе и булочку, он понес их отцу, в сарай с инструментами.
У отца была легкая открытая, улыбка, она всегда успокаивала Норта и настраивала на беззаботный лад. Но только не сегодня. Отец держал в руках раскрытую газету и выбирал лошадей, чтоб сделать ставки.
– Похоже, твое барбекю подмочил дождь,– сказал Норт.
– Ты про то, что с неба чуток капает? С матерью разговаривал? – Сильный бруклинский акцент отца сегодня почему-то казался особенно заметным.
– Да.
Отец покачал головой и покрутил настройку маленького радиоприемника.
– Забавная штука – жизнь.
«С этим не поспоришь».
– Знаешь, кого я вчера видел? Паренька Билли Мида,– продолжал отец.
Норт его не знал.
– Да знаешь ты его. Эдди Мид. Его папаша жил рядом с монастырем Святого Альфонса на Яве. Мы вечно играли там – и в футбол, и в волейбол, и во всякие там прочие болы… Кричали монашкам: «Эй, сестричка! Кинь мячик обратно! Ну, пожа-а-алуйста, кинь мячик обратно!»
Норт хотел сказать, что это было до его рождения, но сейчас это не имело значения.
Отец отхлебнул глоток кофе, которое ему нельзя было пить, и проглотил бета-блокаторы. Потом сказал:
– Ну, нас была целая толпа. Считай, банда. Билли жил в такой многоэтажке для железнодорожников, на верхнем этаже. В одном квартале от Астрала и в одном квартале от Ист-Ривер. Чики жил на улице Дюпон. Шульци там, на Кингсленд-авеню, и это было круто, потому что мы все тогда ходили к Ральфи. Это был такой махонький магазинчик, просто дыра в стене, где продавали конфеты. Возле Нассау-авеню, рядом с пивной Джерки. Желейные конфеты по два цента и батончики «Дикси», потому что моя тогдашняя девчонка собирала их обертки с портретами кинозвезд.
Норт не имел ни малейшего представления, о чем рассказывал отец. Но это было не важно. Эти воспоминания были такими невинными по сравнению с его собственным кошмаром и, что подозрительно, никак не соотносились с темными пятнами на репутации отца, о которых говорила мать.
