Красный снег - Александр Пензенский
– Стойте! Мы не всех опросили!
Движение в комнате замерло, теперь на Маршала смотрели с невысказанным вопросом уже три пары глаз.
– Там была еще женщина. Молодая, серьезная такая. В черном платке, и глаза как у Богородицы огромные. В правом углу стояла, у стены!
Илья вздохнул, уселся напротив Константина Павловича на лавку, снова собрал в кулак бороду – видно, так ему легче было говорить о том, о чем не хотелось.
– Это Стеша. Степанида Саввична Лукина. Она у нас блаженная, так, стало быть. Не говорит совсем.
– Блаженная? То есть как? Сумасшедшая?
Дьяк снова вздохнул, помолчал, пожевал губы.
– Не то чтоб дурочка. Даже наоборот. Она учительшей раньше работала. У нас тут школа для ребятни в Дне – ну, Дно, село, где станция. Хорошая была учительша. Но годе в восьмом, апосля Ильина дня, в един момент как подменили ее. Спать ложилась одна Стеша – приветливая, улыбчивая, с добрым словом для всякого, а проснулась другая, так, стало быть. Сперва вовсе из дому не выходила, заперлась и не отвечала никому. Ни света не зажигала, ни печки не топила. А когда на третий день мужики принялись дверь ломать – отворила. В черном, как смертушка. И с той поры ни слова никому не сказала. Даже в церкву когда приходит, встанет со свечечкой супротив Богоматери и глядит на нее, не моргает. Даже не крестится. Так, стало быть.
– Интересные метаморфозы. Может, обидел ее кто? – подал из-за стола голос писарь.
– Так кто ж теперь скажет-то? У нее пытали – молчит. Живет одна, боле спросить не у кого. Может, кто и знает чего, да язык прикусил – даже бабы ни об чем не брешут.
* * *
21 февраля 1912 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 18 часов 22 минуты
Константин Павлович молча курил у калитки дьячкова подворья, щурясь на быстро прячущийся за черный лес красный блин солнца. Из кривой дощатой будки вылезла мохнатая дворняжка, вся угольно-черная, но с белым правым ухом, потянулась, протяжно зевнула во всю пасть, грустно посмотрела на незнакомого мужчину, понюхала воздух и, видимо, решив, что вряд ли хозяин бы оставил без присмотра злого человека, поджав уши, медленно подползла к Маршалу, осторожно обнюхала брючину, замахала хвостом в репьях.
– Что, псиной пахнет? – с улыбкой спросил сыщик, наклонился, почесал собаку за висящими ушами. – Где ж ты зимой репьев-то нахватала?
Скрипнула дверь домика, по ступенькам спустился Илья с котелком, наложил в долбленую миску какого-то дымящегося варева, и собака мигом забыла о новом знакомце, сменила фаворита, ткнулась мордой в еду и зачавкала.
Из дома вышли следователь с писарем и Трефом. Последний важно подошел к хозяину, сел рядом и презрительно покосился на шумную трапезу деревенской невежи.
– Ну что, Константин Павлович, пора на ночлег устраиваться. Мы с Прохором и Старковым останемся в общинной избе, а вас определили к старосте. Не «Астория», конечно, ну так и не столица же. Зато перины пуховые. Я вас провожу, а то у Лукича собаки лютые, не чета Илюхиной Белке.
– Лютые собаки? – Маршал удивленно посмотрел на Волошина. – Карп Савельевич, простите, но мы с вами два болвана! Илья Петрович!
Дьяк прекратил наглаживать собаку, обернулся на полицейского.
– Вы говорили, что у Симанова были злые собаки?
– Истинно так, – кивнул дьячок. – Днями они все на чепях сидели, а и то страх мимо их ходить, уж больно брехали свирепо. А на ночь он их и вовсе спускал, по двору бегали, стерегли, так, стало быть.
Волошин хлопнул себя по лбу так, что сбил с плешивой головы фуражку – та плюхнулась в снег.
– А и вправду ведь, не было собак, когда мы осматривали дом-то! И во дворе ни следов, ни самих.
К хозяйству Симановых прибыли уже затемно – солнце провалилось за деревья и как-то враз наступила ночь, в которой посреди синего поля черным скорбным утесом торчал дом – окна не светятся, собаки молчат, двери не хлопают. Ни бабьей песни, ни детского гомона – ушла жизнь из этого места.
Илья перекрестился, что-то пробормотал – не иначе отгонял нечистого тайным заговором. Дьячок сам напросился в сопровождающие, сказал, что негоже оставлять убиенных на ночь вовсе без молитвы, быстро запряг каурого мерина и нагнал полицейские сани на подъезде к симановскому подворью. За ним следом приплелась и черная Белка.
Ворота поддались легко, видно, за петлями следили, регулярно смазывали. Константин Павлович достал электрический фонарь, поводил лучом по двору.
– Там они обитают, слева, – чуть не шепотом прошелестел Илья, махнув рукавицей в темноту.
Маршал повернул руку, осветил большую добротную будку – почти сруб под соломенной крышей. Вход безжизненно чернел, на свет никто не вылез. Константин Павлович наклонился, посветил внутрь: соломенная подстилка, обглоданные кости, клочки серой шерсти, но самих «хозяев» нет.
– Треф! Ищи.
В который раз уже за этот длинный день Треф принялся выписывать узоры на снегу, закружил, запетлял. Дворняжка, высунув язык, с любопытством наблюдала за передвижениями городского гостя, а тот побороздил снежный покров и замер у накрытого дощатым щитом рубленого колодца.
Маршал отбросил крышку, посветил внутрь, отпрянул – в черной воде мохнатым клубком плавали мертвые собаки.
* * *
Константин Павлович вышел за ворота, подальше от разворачивающегося на дворе Симановых действа: Старков с Ильей по указанию Волошина доставали из колодца собак. Само собой, делал все судебный следователь верно – нужно было убедиться, что собак умертвили теми же способами, что и хозяев. Но лицезреть процесс извлечения новых жертв неизвестных душегубов Маршал не стал, ушел со двора. Треф пошел с хозяином, но, когда тот закурил, недовольно чихнул и спрятался в сани, зарыл чуткий нос в душистое сено. Зато Белку табачный дым не смутил: она улеглась прямо у ног Константина Павловича, доверчиво поблескивая глазами и приглашая к продолжению знакомства. Но Маршал молчал, курил и смотрел на отдаленные огоньки Поповщины.
За каждым из этих светлячков продолжалась своя жизнь, свои разговоры, свои хлопоты. Конечно, не осталось сегодня дома, в котором бы не обсудили страшные события предыдущей ночи – такое в себе не удержишь. Кто-то помолился перед лампадкой за упокой душ убиенных, кто-то плюнул в угол со словами «туда им
