Юрий Рябинин - Усадьба-призрак
— Дарья Владимировна, вы совершенно правы, — тотчас вмешался Воротынцев. — Все мы кутилы и моты. Однако, господа, пора бы перейти к делу. Александр Вонифатиевич, вы позволите начинать?
Александр Вонифатиевич, конечно, ничего не имел против. Все стали размещаться вокруг коврика. Особенно живописно устроилась на траве Дарья Владимировна, показывая нижнюю кружевную юбку, туфельки и ажурные чулки почти до самых колен. Рядом с ней, поближе к ее чулкам и юбкам, примостился Вельдбрехт, взявшийся, с одобрения Аничкова и к вящему удовольствию самой Дарьи Владимировны, исполнять роль ее «кавалера» и «рыцаря».
— Господа! — громко сказал Александр Вонифатиевич. — Позвольте тост, господа!
Все заинтересованно устремили свои взоры на Александра Вонифатиевича. К первым двум-трем тостам участники застолья обычно наиболее внимательны. И тут на Александра Вонифатиевича нахлынуло. Он даже зарумянился. Он поднялся на ноги и торжественно, чуть дрожащим голосом произнес:
— Прошу, господа, вас всех встать!
Все недоуменно переглянулись. И неохотно, мешая друг другу, толкаясь, стали подниматься. Мужчины помогали дамам. Рад такому обороту был, кажется, один только Вельдбрехт, потому что это ему позволило вполне законно поддержать Дарью Владимировну под очаровательный ее локоток. И когда все, смущенные, встали-таки и приготовились слушать тост, Александр Вонифатиевич изменившим ему голосом, но поэтому особенно торжественно сказал:
— Здоровье его величества государя императора!
Выпили все с постными, как на поминках, лицами.
Даже Воротынцев погрустнел, увидев, как убого Александр Вонифатиевич справляется со своим лидерством в компании. А ведь все только начинается. К счастью, выручил Вельдбрехт. Едва все выпили и зашевелились, чтобы садиться, он закричал:
— Господа! Господа! Погодите садиться! Давайте уж сразу выпьем и за здоровье наследника цесаревича!
Воротынцев сразу оценил, куда клонит Вельдбрехт, и нарочито зазывно рассмеялся. Рассмеялся и Аничков. А с ними уже и остальные. Даже и Александр Вонифатиевич присоединился ко всем, совершенно не понимая, чему все вдруг так обрадовались. Но главное, что все очень удачно вышло с его первым тостом. Совсем как он предполагал. А дальше уже легче будет.
Через минуту все уже с аппетитом закусывали и бойко беседовали друг с другом.
— Артур Георгиевич, — спросила Фелиция Болеславовна Воротынцева, — а что же ваш дядюшка Зенон Зенонович? Отчего он не пошел с нами?
— Он, может быть, еще и присоединится к нам, когда управится с делами, — сказал Воротынцев не только для Фелиции Болеславовны, но и вообще для всех присутствующих. — Он же пишет мемуары. Вы, верно, знаете.
— Нет, нет, мы не знаем. Расскажите, пожалуйста, Артур, — очень оживилась Дарья Владимировна.
— Что же тут рассказывать… Это, знаете, когда своего ничего нет такого, чем можно было бы похвастаться, то остается хвалиться достижениями своих близких. Авось согреемся в лучах их славы.
— Артур, не скромничайте, пожалуйста, — изобразила укоризну Дарья Владимировна. — Рассказывайте же, что пишет Зенон Зенонович.
— Ну, если угодно… Александр Вонифатиевич, вы позволите?
Александр Вонифатиевич с набитым ртом промычал что-то такое одобрительное, отчего Надя закусила губу и опустила голову.
— Мой дядюшка, как, может быть, некоторым известно, — начал Воротынцев, — в турецкую кампанию служил при наследнике. Возможно, кому-то покажется это очень привилегированной службой, когда головой не рискуешь, а награды получаешь наравне с другими и даже раньше других. Нет, дядюшка и в самом деле получил тогда два креста и оружие. Но о цене этих наград свидетельствует хотя бы то, что он не однажды был ранен на той войне. Уверяю вас, как человек сам в недавнем прошлом военный, что тот, кто на войне держится поближе к своему августейшему шефу, ранений, как правило, не получает. Тем более не погибает. А дядя прошел всю войну. Не смотря на ранения, армию не оставил. И дослужился до подполковника. А потом и до генерала. А теперь он решился написать свои воспоминания об этом походе. Несколько лет он собирал материалы, проверял факты, списывался с другими участниками. И вот наконец взялся за работу. День-деньской сидит над бумагами.
— Как интересно, — вздохнула Дарья Владимировна. — Какая бурная, героическая жизнь…
— Давайте, господа, выпьем за Зенона Зеноновича, — сказал Аничков. — Мы должны быть благодарны судьбе, что живем рядом с таким выдающимся человеком и можем видеть его каждый день, разговаривать с ним. За Зенона Зеноновича! Многая ему лета!
Выпили еще раз. Мужчины до дна. Женщины, по своему обыкновению, по нескольку глоточков. Воротынцев, отправив в рот кусочек осетрины, хлопнул в ладоши, потер их энергично друг об дружку и сказал:
— Александр Вонифатиевич, а что же вы не попросите нашу замечательную певицу исполнить нам что-нибудь? Не откажите…
Александр Вонифатиевич, захмелевший уже, встрепенулся, будто пробудившись ото сна, поискал глазами, где там сидят Дуня с Алексеем, и хотел было позвать: Дунюшка! — но вспомнив, что он барин, кутила, мот, дуэлянт и еще бог знает кто, щелкнул пальцами довольно-таки неумело и выкрикнул:
— А ну-ка, музыка! Давайте!.. Песен!
Всем сделалось неловко. Переглянулись друг с другом только Воротынцев и Вельдбрехт. Все остальные опустили глаза.
Дуня запела. Голос ее, наверное, был слышен на несколько верст кругом. Почти сразу из домика вышли двое — бородач лет пятидесяти и тринадцати- четырнадцатилетняя девочка, одетая во все белое и голубое. Они застыли, потрясенные песней и особенно силой голоса исполнительницы.
— Ах, замечательно! — в сердцах воскликнул Аничков, когда Дуня закончила песню. — Не понимаю, почему некоторые так любят цыган. Что в них хорошего? Наши русские песни куда как лучше. Пожалуйста, прошу вас, — он подвинулся и показал Дуне с Алексеем садиться с ним рядом, — присоединяйтесь к нам.
— Дмитрий Евграфович, — спросил его Воротынцев, — а вам не приходилось слышать евреев когда-нибудь? Я разделяю ваше мнение о цыганах. Есть в их пении что-то такое водевильное. Они переигрывают всегда. Но вот еврейские песни… это, скажу вам, трогательно…
— Еврейские песни?! — пьяным голосом повторил Александр Вонифатиевич и почему-то громко засмеялся.
— Нет, не доводилось, — ответил Аничков. — Вы же знаете, мы из Петербурга никуда. Разве за границу.
— Уверяю вас, это стоит послушать. Правда, господа. Николай, ведь так? Когда мы стояли в лагерях под Киевом, мы часто с офицерами бывали там в одном шинке в местечке. И ходили туда, единственно чтобы послушать скрипку и их песни.
— И чем же они вам так понравились, еврейские песни? — спросила Дарья Владимировна.
— Как это ни странно, в них очень много русского, как бы это сказать, понятного русской душе. И в то же время в них есть этакий особенный очаровательный еврейский шарм.
— А скажите, Артур Георгиевич… — Фелиция Болеславовна хотела что-то у него спросить, но ее прервал пьяный Александр Вонифатиевич.
Рассказа Воротынцева он не слышал, поскольку все это время очень откровенно разглядывал сидевшую напротив и смущавшуюся его взгляда Дуню, причем сильно морщил лоб, стараясь придать лицу мужественное и глубокомысленное выражение, да только у него все это никак не получалось, а выходили обычные пьяные гримасы. И вдруг, не обращая внимания на то, что Фелиция Болеславовна начала что-то говорить Воротынцеву, он громко выкрикнул:
— Гос-с-спода!..
Всем сделалось еще более неловко. Потому что любое действие, предпринятое Александром Вонифатиевичем, было чревато конфузом. Это все уже поняли.
Александр Вонифатиевич, толкая соседей и плеская вином, начал подниматься на ноги.
— Я имею сказать тост, гос-с-спода!
Несчастная Надя давно уже боролась с чувствами.
Самым ужасным было то, что ей приходилось делить с Александром Вонифатиевичем ответственность за его жуткие манеры. Нет, она вовсе не боялась какой-либо ответственности и готова была делить трудности, нужду, беду, если случится. Но делить такое вот пошлое чванство — это было стыдно.
— Гос-с-спода! — заговорил Александр Вонифатиевич. — Я так рад, что мы собрались… Эта наша пас… пас-с-сторальная трапеза… Я так рад… Я пригласил вас, господа, потому что я вас всех люблю… Всех… да…
Больше он ничего выдавить из себя не смог, хотя и пытался еще что-то произнести и даже рот открыл. Тогда он выпил, запрокинув голову. Некоторые из солидарности пригубили бокалы. Наступило неловкое молчание.
— А вот и наш генерал! — вдруг громко сказал Аничков, первым увидев, как на поляну вышел, заложив руки за спину, весь в белом, пожилой, располневший, но еще по-военному статный человек.
— Александр Вонифатиевич! Не прикажете ли взять на караул?! — гаркнул Вельдбрехт, подняв бокал.
