Борис Акунин - Весь цикл «Смерть на брудершафт» в одном томе.

Единой побудки в Особом авиаотряде заведено не было. «Особость» заключалась еще и в том, что личный состав жил не по распорядку, а по погоде. Если она была нелетной, часть, можно сказать, вовсе не просыпалась. Летуны кто дрых до обеда, кто уезжал развеяться в соседний город Радом, кто просто хандрил. Механики и техники лениво возились с машинами. Для нижних чинов из охраны, чтоб не задурили от безделья, адъютант устраивал строевые учения.

Если же небо было чистым, будить людей необходимости не возникало. Аэропланы начинали готовить к работе еще затемно, потому что с первым же светом на поле собирались нетерпеливые летчики, похожие на алкоголиков, которым невтерпеж опохмелиться. Они, в общем-то, и были пьяницами, эти люди, обпившиеся небом и уже не способные без него жить.

Нынешний день по всем приметам обещался быть летным, и уже на рассвете все были на ногах. Однако вели себя странно. Вместо того чтобы заправлять и разогревать аппараты или наскоро допивать чай, летуны и обслуга столпились у закрытых ворот секретной зоны, где вместо одного часового сегодня стояли двое, причем с примкнутыми штыками.

Охрана не отвечала на вопросы, даже заданные офицерами. Очевидно, получила соответствующий приказ. Из экипажа «Муромца» наружу никто не показывался. Кто-то видел, как еще в темноте по направлению к воротам быстро прошли полковник Крылов и штабс-капитан Рутковский.

Там, за оградой, случилось нечто из ряда вон выходящее. Но что именно, никто не знал. Среди собравшихся ходили разные слухи. Звучало слово «карантин» — якобы у команды воздушного корабля обнаружена то ли холера, то ли брюшной тиф. Поминали и другое страшное слово — «диверсия».

Эта гипотеза стала преобладающей и даже единственной, когда через взлетное поле промчался закрытый автомобиль, из которого вышли жандармский офицер и военный следователь.

— Дорогу, господа, дорогу, — прошелестело в толпе.

Казенные люди, с одинаково суровым выражением лиц, прошествовали к воротам, которые приоткрылись им навстречу. При этом у тех, кто стоял ближе всего, появилась возможность на несколько секунд подглядеть внутрь.

Стало видно, что там, возле казармы, тоже стоит толпа. Не такая большая, как за воротами, а человек из сорока, то есть вся команда «Муромца». Створки снова сомкнулись, и разглядеть что-либо еще не удалось.

Представители законности прошли к бараку и были впущены часовым.

— Где? — коротко спросил у него следователь, но сам увидел начальника Особого авиаотряда и командира воздушного корабля, стоявших перед маленькой некрашеной дверью.

Прибывшие откозыряли.

— Вот, извольте, — кисло молвил полковник Крылов, кивая на дверь. — Не будем вам мешать. Распоряжайтесь.

Они с Рутковским отошли в сторону, словно сдав свой пост новому караулу.

Жандарм и следователь вошли в крошечную каморку. Первый снял белые перчатки, надел резиновые. Второй поморщился, втягивая носом запах самогона и крови.

— Тэк-с…

На полу, раскинувшись, лежал солдат в нижнем белье. На его белом веснушчатом лице замерло выражение то ли ярости, то ли просто боли. Весь перед рубашки у покойника был темен от крови.

Второй труп, с лычками старшего унтер-офицера, сидел на полу, прислонившись к стене. В руке зажат окровавленный нож. Рукоятка второго ножа торчала у трупа из груди.

— Ну что, Архип Леонтьич, — произнес жандарм, присаживаясь на корточки, — картина ясная… Этот того пырнул, а этот этому ответил тем же…

Тем временем в коридоре между двумя командирами продолжался разговор, прерванный приездом дознавателей.

Изъясняться шепотом полковник не умел, и поэтому казалось, что он шипит от злости, хотя Крылов и очень старался не выходить из рамок корректности.

— Уж от кого, от кого, но от вас… Вы знаете, я никогда не совался в вопросы вашего внутреннего режима. Я полагал вас за ответственного человека… Пьяная поножовщина! И где! В моем отряде! Вот что я там скажу, дорогой мой. Инструкция не инструкция, начальство не начальство — мне все равно. Отныне вы и все ваши подчиненные беспрекословно выполняете мои, и только мои, приказы! Я не намерен вмешиваться в боевые и инженерные дела, но во всем, что касается дисциплины… И никаких возражений!

Рутковский и не думал возражать. Он стоял с совершенно убитым видом, готовый безропотно перенести любые кары.

— Господин полковник, я кругом виноват… Я ведь пилот, никогда прежде никем, кроме самого себя, не командовал… Мог ли я вообразить? Старший унтер-офицер Сыч действительно имел склонность к горячительным напиткам… Но ведь у нас как? Если толковый человек, то непременно пьяница…

Покаянные речи штабс-капитана смягчили Крылова.

— Федор Сергеевич, голубчик, — перешел он с официального тона на укоризненный. — Вам такое большущее дело доверено! Ведь завтра смотр, на котором решится судьба «Муромца»… Я со своей стороны, конечно, сделаю, что могу. Отправлю рапорт кружным путем, через штаб корпуса. Пока он пройдет по всем инстанциям, смотр уже минует. Но ведь не в том дело! Порядка у вас настоящего нет, вот что. Хотите обижайтесь, хотите нет, но отныне извольте считать всю вашу команду как бы под домашним арестом. За пределы территории без моего дозволения ни шагу. Касается всех, в том числе господ офицеров и лично вас. Сегодня совершите тренировочный полет в моем присутствии, и милости прошу обратно под замок. Готовьте машину и команду к смотру.

— Слушаюсь, господин полковник…

Не менее виноватый вид, чем у проштрафившегося штабс-капитана, был у Тимо Грубера, который стоял вместе со своим господином за воротами секретной зоны. Во всей толпе только они двое знали, что стряслось минувшей ночью.

— Это мой злой зудьба, — тихо бубнил слуга из-за плеча Зеппа. — Я есть не везущий человек. Зовсем не везущий… Кто мог думать? Ви сами говориль: будешь эсте из Ревель — больше ты ни на что не годный.

— Заткнись, убийца. Тебя надо повесить, — сурово сказал фон Теофельс.

Расположение звезд не благоприятствовало заданию, это было очевидно. Идиотские случайности и нелепые совпадения словно сговорились погубить дело.

Понятно, что теперь зону до самого смотра закупорят, как консервную банку. Никто не войдет, никто не выйдет. Солдаты и офицеры будут ходить по струнке, от каждой тени шарахаться.

Всякий другой на месте гауптмана уже отступился бы и признал свое поражение, но Зепп принадлежал к породе упрямцев, которых трудности лишь еще больше раззадоривают.

— Хватит ныть, — оборвал он унылые жалобы Грубера. — Пойди лучше проверь, в порядке ли чемоданчик. И дай мне денег. Все, какие есть. Я еду в Радом.

Казначеем в их паре состоял Тимо — фон Теофельс по части расходов был не по-немецки безалаберен, а финансовая отчетность приводила его в ужас.

— Все не дам. Сколько нушно — столько дам. Что ви шелаете покупать?

— Крючок, — задумчиво ответил Зепп.

— Что есть «крючок»?

— Angelhaken.

— Ловить рыба? Крючок стоит дешево. Сначит, я фам пуду давать мало денег.

— Все, какие у тебя есть. Крючок золотой.

— Сачем солотой?

Терпение Теофельса кончилось.

— Потому что рыбка золотая. Марш за деньгами, уголовник!

Ловля золотой рыбки

У Зоси Пирсяк жизнь шла черт-те как, с ухаба на кочку. Потому что женщина она была впечатлительная и увлекающаяся, жила не умом, а сердцем. То есть пыталась жить умом, много раз, и иногда даже начинало получаться. Но потом случится что-нибудь, от чего потемнеет в глазах, заноет в груди — и все разумные планы летят в тартарары. Вот и вошла Зося в определенный возраст, не обзаведясь ни достатком, ни положением, ни жизненной опорой. И тут уж, хочешь не хочешь, пришлось браться за ум. После тридцати сердце перестает быть другом и становится злейшим врагом.

На помощь пришла сама судьба. Когда началась война, Зося проревела целую неделю. Думала, всё. Мужчины уйдут сражаться с немцами, а это надолго, потому что немцы — народ цепкий, легко не отступятся.

Сначала так и получилось. Все уехали, в том числе оба Зосиных ухажера, кондитер пан Дымба и телеграфист Баранчук. В селе остались только женщины и такие мужчины, о которых имеет смысл задумываться, когда тебе перевалит не за тридцать, а за сорок.

Но довольно скоро вместо убывших кавалеров понаехали новые, ужасно много, и в том числе очень-очень интересные. Зося сразу себе сказала: держись, девочка. Это твой последний шанс. Сердце замотай в тряпочку. Хватит, понаделала глупостей. Обе свои «глупости», десятилетнюю Малгоржатку и пятилетнего Стасика, переправила к матери в Радом, а сама занялась устройством личной судьбы.

И повезло Зосе. Полюбил ее хороший человек. Не герой-любовник (чего нет, того нет), но зато надежный, честный, без пяти минут пан офицер. И при настоящей профессии. Сделал предложение руки и сердца. Про детей она ему пока не говорила. Можно бы, конечно, за деньги добыть бумажку, что пани Пирсяк честная вдова и потомство у нее законное, но строить семью на обмане Зосе не хотелось. К тому же она достаточно изучила своего Степкина и имела основания надеяться, что из-за малюток он на нее зла держать не станет. Он правда хороший был, Степкин.