Филип Керр - Бледный убийца
– В результате этого Геббельс уже доказывает Гитлеру, что если дипломат умрет, то следует разрешить немецкому народу проявить свое стихийное возмущение действиями евреев по всему рейху.
– А вы все думаете иначе, не так ли?
– Я никогда не одобрял беззаконие, – сказал Гейдрих.
– Так, значит, Вайстор все-таки получит свой погром. Какие же вы негодяи!
– Это нельзя назвать погромом, – настаивал Гейдрих. – Грабежи будут запрещены. Люди просто разрушат то, что принадлежит евреям. Полиция проследит, чтобы дело не дошло до разбоя. И конечно, будет запрещено все, что каким-то образом угрожает жизни и имуществу немцев.
– Можно ли управлять толпой?
– Готовятся специальные директивы. Нарушившие их будут немедленно задержаны.
– Директивы? – Я запустил пачкой от сигарет в книжный шкаф. – Для толпы? Очень умно.
– Каждый полицейский руководитель в Германии получит телеграмму с инструкциями.
Неожиданно я почувствовал страшную усталость. Мне захотелось оказаться дома, подальше от всего. Даже простое обсуждение подобных вещей вызывало у меня такое ощущение, будто я выкупался в грязи, будто сам совершил нечестный поступок. Я проиграл. Но, что было еще хуже, у меня, по-видимому, с самого начала не было никаких шансов на выигрыш.
Совпадение, сказал Гейдрих. Неужели же это то, что Юнг называл значимым совпадением? Нет, не может этого быть. Для меня больше ничего не имело значения.
Глава 24
Четверг, 10 ноября
«Стихийное проявление гнева немецкого народа» – так прокомментировало радио эти события.
Меня тоже охватил гнев, но гнев отнюдь не стихийный. Всю ночь я не мог сомкнуть глаз. Я слышал в ночном мраке звон разбиваемого стекла, непристойную ругань и вдыхал запах дыма горящих зданий. Я не мог выйти на улицу – мне было стыдно. Но, когда наступило утро и яркий солнечный свет стал пробиваться сквозь занавески, я почувствовал, что должен выйти и сам все увидеть.
Не думаю, что когда-нибудь смогу забыть картину, представившуюся моим глазам.
Начиная с 1933 года, разбитые окна в магазинах евреев стали неотъемлемой частью берлинского пейзажа, они сделались такими же символами нацизма, как сапоги и свастика. Однако сейчас дело приняло характер систематического уничтожения всего того, что принадлежало евреям, это был уже не просто случайный вандализм нескольких пьяных головорезов из СА. Прошлую ночь можно было без преувеличения назвать Вальпургиевой ночью разбоя.
Везде валялись осколки стекла, словно фрагменты гигантской ледяной мозаики, которую в порыве ярости швырнул об землю какой-то вспыльчивый принц Хрустального Королевства.
Всего в нескольких метрах от двери моего дома располагались два магазина готовой одежды. В зеркальной витрине одного из них над головой манекена змеилась огромная трещина, отливая серебром на солнце, а на витрине другого – гигантский паук, казалось, раскинул свою острую как бритва паутину, намереваясь набросить ее на манекен.
Дойдя до угла Фазаненштрассе и Курфюрстендам, я наткнулся на огромное зеркало, расколовшееся на тысячи осколков. Наступая на них, я видел бесчисленное множество своих отражений и слышал, как они хрустят у меня под ногами.
Таким, как Вайстор и Ран, верящим в символическую связь между древним германским богом Кристом и хрусталем, от которого он получил свое название, это зрелище, должно быть, казалось необыкновенно впечатляющим. Такое количество разбитых стекол – настоящий праздник для стекольщиков, и многие люди вокруг высказывали эту мысль.
На северном конце Фазаненштрассе, недалеко от станции городской железной дороги, еще дымились почерневшие руины синагоги. От нее остались только обгоревшие стены и обуглившиеся балки. Я не ясновидец, но я уверен – всякий честный человек, увидевший это зрелище, думал то же, что и я: сколько еще зданий постигнет такая участь, прежде чем Гитлер избавит нас от своего присутствия?
На соседней улице я увидел, как из двух грузовиков вывалились штурмовики и начали проверять своими сапогами прочность еще не разбитых оконных стекол. Благоразумно решив не попадаться им на глаза, я уже было повернулся, чтобы идти назад, как вдруг услышал чей-то голос, который показался мне знакомым.
– Убирайтесь отсюда, еврейские ублюдки! – кричал какой-то юноша.
Это был четырнадцатилетний сын Бруно Штальэкера Генрих, одетый в форму моторизованных частей «Гитлерюгенда». Я заметил его в тот самый момент, когда он швырнул большой камень в окно магазина и, довольный, рассмеялся:
– Чертовы евреи!
Оглянувшись на своих друзей, чтобы увидеть их одобрение, он заметил меня.
В моей голове вертелось множество вещей, которые я сказал бы ему, будь я его отцом, но, очутившись рядом с ним, я только улыбнулся. Мне захотелось просто потрепать его по щеке.
– Привет, Генрих.
Его красивые голубые глаза посмотрели на меня с угрюмым подозрением.
– Полагаю, вы думаете, что можете меня поучать, – сказал он. – Только потому, что были другом моего отца.
– Я? Да мне плевать на то, что ты делаешь.
– Да? Что же вы тогда хотите?
Я пожал плечами и предложил ему сигарету. Он взял одну, я дал ему прикурить, а затем закурил сам. Потом бросил ему спичечный коробок.
– Вот, – сказал я, – они тебе сегодня еще пригодятся. Может, захочется поджечь еврейскую больницу.
– Значит, все-таки собираетесь читать мне нотации.
– Совсем наоборот. Подошел, чтобы сказать тебе: я нашел людей, которые убили твоего отца.
– Правда?
Некоторые из друзей Генриха, занятые грабежом магазина готовой одежды, закричали, чтобы он помог им.
– Сейчас иду! – крикнул он в ответ. Потом спросил меня: – Где они? Люди, которые убили моего отца.
– Один из них мертв. Я сам его застрелил.
– Прекрасно. Прекрасно...
– А что будет с другими двумя, не знаю. Это зависит не от меня.
– А от кого?
– От руководства СС. Оно будет решать, предать ли их военно-полевому суду или нет. – Я наблюдал, как его красивое лицо исказилось от удивления. – Разве я тебе не сказал? Да, люди, которые так трусливо убили твоего отца, – офицеры СС. Понимаешь, им пришлось убить его, потому что он, наверное, пытался остановить их, когда они нарушали закон. Это были плохие люди, Генрих, а твой отец всегда не жалел сил, чтобы избавить общество от плохих людей. Он был чертовски хорошим полицейским. – Я помахал рукой в сторону разбитых окон. – Интересно, что бы он об этом подумал?
Генрих стоял в растерянности и, когда до него дошел смысл сказанного мной, с трудом выдавил из себя:
– Так это... так это не евреи убили его?
– Евреи? О Боже, откуда ты это взял? – засмеялся я. – Евреи не имеют к этому никакого отношения. Знаешь, не надо верить всему, что печатает «Штюрмер».
Когда мы закончили разговор, Генрих с гораздо меньшим рвением присоединился к своим друзьям. Увидев это, я мрачно улыбнулся, подумав, что пропаганда имеет два конца.
* * *Хильдегард я не видел больше недели. Вернувшись из Вевельсбурга, дважды пытался дозвониться до нее, но оба раза ее не было дома, или, может быть, она просто не брала трубку. В конце концов я решил съездить к ней сам.
Проезжая по Кайзералле на юг, через Вильмерсдорф и Фриденау, я видел многочисленные следы разрушений, следы стихийного выражения людского гнева: сорванные вывески магазинов с еврейскими фамилиями, антисемитские лозунги; и везде стояли полицейские, не предпринимая никаких усилий, чтобы остановить разграбление магазина или защитить от побоев его владельца. Недалеко от Вагхойзелерштрассе я проехал мимо еще одной пылающей синагоги, рядом с ней стояли пожарные и следили, чтобы пламя не перекинулось на соседние дома.
Я выбрал не самый лучший день, чтобы решать свои проблемы.
Поставив машину недалеко от ее дома на Лепсиусштрассе, я открыл входную дверь ключом, который она мне дала, и поднялся на третий этаж. Постучал молоточком в ее дверь. Я мог бы открыть эту дверь своим ключом, но что-то мне подсказывало, что ей это может не понравиться, учитывая обстоятельства нашей последней встречи.
Вскоре я услышал шаги, дверь открыл молодой майор СС – живое воплощение расовой теории, которую изучала в своем классе Ирма Ханке: светло-русые волосы, голубые глаза и челюсть, казалось отлитая из бетона. Мундир расстегнут, узел галстука ослабел – не похоже, чтобы он заявился сюда продавать журнал, издаваемый СС.
– Кто это, дорогой? – услышал я голос Хильдегард. Я смотрел, как она приближается к двери, роясь в своей сумочке. Она подняла голову только тогда, когда оказалась совсем близко от меня.
На ней был черный костюм из твида, серебристая креповая блузка и черная шляпка, украшенная перьями, которые колыхались у нее над головой, словно дым над горящим зданием. Этот ее образ надолго запечатлелся в моей памяти. Увидев меня, она остановилась, ее безукоризненно подкрашенный рот слегка приоткрылся – она пыталась сообразить, что ей сказать.
