Золотое пепелище - Валерий Георгиевич Шарапов
– Конечно.
– Мы остались одни. Папа брал меня с собой, боялся оставить одного. Я был круглый, как хомяк. У нас были кое-какие ценные вещи, папа их постепенно выменивал – на стакан крупы, на пузырек рыбьего жира. Однако этот перстень всегда был у него – сначала на пальце, потом, когда палец стал тоньше карандаша, он его повесил на шнурке на шею, рядом с крестом…
…Как-то отец не пришел домой с репетиции, и я пошел через весь город в театр. Знаете ли вы, как это было – одному ребенку дойти… Я был укутан, как копешка, казался пухленьким. Знаете ли вы, дорогой мой, как это: идешь к папе, у фонарей – замерзшие трупы, ногами к дороге, на погребение. А из подворотни вываливается белое пугало, в руках топор и говорит: подойди, деточка, не бойся… и даже пар у него изо рта не шел.
…Я успел: папа был еще жив. Он потянулся к шее – и тут, верите ли, глаза у него провалились, рот впал – череп смотрел на меня, мертвый человек. И чуть не заплакал: «Пашенька, где же перстень? Где же он, Пашенька…» Только и осталось от него, что вот этот крест. А перстень пропал. Так знаете ли вы, кем был этот честный Каяшев? Заведующим базой райпищеторга. Он как гиена шатался по умирающему городу и воровал, выменивал за крошки, вырывал изо рта, дразня куском хлеба. Сволочь. Стервятник. Когда весь народ землю жрал, он закрома набивал. И его баба – тогда на ногах еще – заведовала детским санаторием, у детей-дистрофиков крала.
…Как я удивился, как обрадовался, когда однажды, придя в ателье на Котельнической, увидел знакомую морду – молодую, гладкую, пусть и женскую. Красивая она была, сытая, гладкая краля. Потом случайно выяснилось, что и по даче мы соседи – она через свои связи выжила интеллигентную старушенцию из Театра Советской Армии в дом престарелых, сама же въехала в ее домик. Стервятник, как и папаша. Что ж, втереться к этой самке в доверие труда не составило. Долго встречались, через меня они, к слову, познакомились с массой полезных людей.
…Когда поняла, что мне на нее плевать, она закрутила с Яшей. Бедный! Влюбился, самоубийца! Что уж они там химичили и с «Ромэном», и с Галей – не мое дело, деталей не знаю. Ждал лишь одного: когда она наконец раскается, расквасится, поплачется, покажет наконец свои сокровища. Я все-таки не был уверен, что не ошибся. Ну и как-то похвасталась… Как объяснить то, что папин перстень я узнал сразу – все-таки много лет прошло. Там много чего было: камеи, дамские гарнитуры, браслеты, кольца – все это вырванное из холодеющих рук, выменянное на пайку, на полстакана крупы, на ободранную кошку… а мы ведь с Васькой выжили. Он мне крыс таскал, делился.
…С Перышкиным познакомились, когда он пришел в мою московскую квартиру пристреливаться. Я сразу понял: пасет мерзавец. Так ему прямо и сказал: родной, тут поживиться нечем, а вот не желаешь ли по настоящим паразитам вдарить? Желаете знать, как я сразу ему доверился? Что ж я, без глаз? Идейного-то видно сразу. Просчитался я в другом: не подумал, что такой-то чистоплюй на мокрое пойдет. Уговор был простой: приходите как слесари, аккуратно теток связываете, изымаете все ценное.
Почем я знал, что будет ценное при ней? А как же, ну не станет же она хранить драгоценности в сберкассе. То, что оставалось, всегда с собой таскала, в сумочке из-под сменки… да, тот самый мешок для сменной обуви, который школьники носят. Удобно, вместительная тара и затягивается на шнурок. Да, я им и сказал: найдите сумку. В любом случае я не думал, что этот Перышкин устроит эксцесс. Мы об этом не договаривались. Ну а уж когда я узнал про смерти и про пожар, то зло меня, конечно, разобрало: вот гадюка. Вор у вора украл. Ну а дальше-то вы, наверное, знаете.
– Вы имеете в виду свои неформальные связи с бывшим руководством?
– Да ведь грех не воспользоваться. Замолвить словечко, попенять: что ж твои так халатно работают? А что? Делали свое дело.
– Расскажите, как убили Козырева.
– Почему ж сразу убил? Помог. Дурачок этот тоже перепугался: он на мокрое-то не подписывался, но уж запугал его Перышкин или заинтересовал – тут я не скажу. Он должен был улететь к Олежке в Ялту, но я его перехватил. Конечно, он всполошился, меня увидев. Успокоил, битый час водил по бульварам, по набережным. Вот мол, Рома, тебе билет в теплые края, беги, родной. Записку составь, что самоубился, а я, так и быть, подкину ее сыщикам. Избавлю тебя от прошлой жизни, на тебя зла не держу, ты тоже человек пострадавший. Ох он расчувствовался, аж руки целовать лез. Написал, дурачок, ну а там уже дело техники. Под коленки, аккуратно – он и не пикнул, только пузыри пошли.
– Почему не забрали драгоценности? Не знали, где они?
– Знал. Он их оставил специально, чтобы не искали его.
– Так почему ж…
– Вы меня совсем за идиота ссученного держите? Мне чужое ни к чему. А свое я и так получил, стоило лишь слово сказать…
Зашипела, оборвавшись, пленка.
Генка, непривычно серьезный, завершил:
– В общем, тайна великая, о чем они договаривались, о чем нет. В любом случае факты таковы: женщин убили, спустили трупы в подвал и подожгли, сымитировав короткое замыкание. И решили не делиться с заказчиком, а просто по-тихому свалить.
– Кто конкретно убил? – резче, чем нужно, спросил Чередников.
– Лично я уверен, что Перышкин. Но и Козырева оправдывать не собираюсь, поделом ему.
Саша, кивнув, завалился на спину.
Прекрасная подмосковная ночь, лиловая, бархатная, тяжелым занавесом наползала в воды на остров. Какая-то мелкая, мягкокрылая ночная пичужка на бреющем полете чуть не нырнула в костер, но вовремя шарахнулась в сторону. Чередников, поднявшись на локте, смотрел на то, как за лесом поднимает клубами мрак.
– Вот, Шурик, – Генка, завалившись, рассматривал посиневшее небо, звездочки на котором дружелюбно поблескивали, – так и выходит, что прав ты был по всем статьям. Возвращайся. Теперь все по-другому будет.
