Тобиас Хилл - Любовь к камням
— Теперь, Фрат, у нас ничего нет, — прошептал он. Сзади раздался голос брата:
— Друг у друга есть мы.
— Да. — Невнятное эхо. — У нас есть камни.
Они покинули Хардуик-плейс в мае. В жарком месяце жаркого лета, а Лондон не был создан для жары. Этот город строился для дождливой погоды, коридоры с серыми коврами и фасады из тесаного камня были рассчитаны на климат с пасмурными днями и поздней весной. Теперь на массивной мебели нарастала белая плесень, словно теплый иней.
1837 год, май. Даже дождь был теплым. Даниил с Залманом шли под ним, кожа их под теплой одеждой зудела от пота. Камни нес Залман, ощущая их в карманах поношенного сюртука. В течение дней, недель он не думал больше ни о чем, пока Даниил работал за двоих. Ни о Джейн с ее удовольствиями, ни о короне Англии, ни о зудящих ранах на плечах — только о камнях, привезенных арабами с болот. Ему казалось, что чем больше он терял, тем больше любил их, свои три камня, драгоценные, как предметы желаний.
В вагоне метро нас четверо. Напротив меня сидят две женщины в деловой одежде, рядом с ними, напевая, мужчина с баночкой пива. Женщины делают вид, что спят. Я ищу человека, назвавшегося мистером Три Бриллианта.
Ты должен запомнить одно: Дерьмо — оно всюду дерьмо, И все мы купаемся в нем, Покуда живем.
— Ах ты, черт возьми! Не найдется мелочи, дорогуша? Контролер утащил мой билет.
Даю ему два фунта. Получив их, он перестает петь. Деньги сами по себе никогда меня не интересовали, а если все-таки интересовали, то лишь как средство добраться туда, куда нужно. Однако когда проверяю карманы, обнаруживаю, что у меня почти ничего не осталось — десять фунтов, сорок американских долларов и последний рубин. Давать взятки в Лондоне с каждым годом становится все накладнее. На станции «Фаррингтон» поднимаюсь на поверхность и прохожу несколько кварталов до Хаттон-Гарден с его захудалыми рядами оптовых торговцев самоцветами и продавцов подержанных украшений, их зарешеченные витрины полны золотых цепочек с сердечком и обручальных колец с солитерами.
Магазины еще закрыты, тротуары за ночь отмыты от помоев с рынка Лезер-лейн. Нахожу открытое кафе и, пока чай остывает в пластиковой чашке, думаю о мистере Три Бриллианта.
Кажется, он преследует меня. Конечно, это иллюзия. Никто из идущих по моим стопам не покупал «Трех братьев» восемьдесят девять лет назад в восточной части Лондона. Я постоянно встречаю это имя, но лишь потому, что оба мы искали одну и ту же вещь с разрывом в девять десятилетий. Две жизни, устремленные к одной цели. Если на то пошло, это я преследую мистера Три Бриллианта. Он нашел «Трех братьев». А все, чего добилась я, — встретила человека, который некогда касался этой драгоценности.
В девять часов я отдаю чашку с недопитым чаем официанту и иду к холборнскому концу Хаттон-Гарден. Там меньше ломбардов, меньше ощущения, что твоя покупка представляет собой любимое украшение чьей-то мамы. На торговой аллее по другую сторону улицы находится холтовский оптовый магазин самоцветов. Я звоню и вхожу.
За те несколько лет, что я здесь не была, почти ничего не изменилось. Магазин неестественно блестит, словно каждую пылинку на нейлоновом ковре и стеклах выискивали с помощью геммологических луп. Вдоль стен расположены освещенные витрины, как в зоомагазине аквариумы. В стеклянных ящиках ряды камней. Подсвеченные трубки турмалина, каждая из розовой постепенно становится зеленой. Отколотые стенки жеод с друзами кристаллов. Из ниши над ящиками за мной, поворачиваясь, следит камера наблюдения. Владелица магазина смотрит на меня из-за прилавка так же настороженно. Когда заговаривает, голос ее звучит чуть громче, чем необходимо.
— Вы ищете что-нибудь определенное?
— Собственно, я пришла продать.
— А, отлично.
У нее темные глаза, полные губы, выразительное лицо, застывшее, чтобы ничего не выражать. Украшений на ней нет. Густые волосы красиво вьются. Я отдаю ей рубин, и она отправляется с камнем в заднюю комнату, чтобы его оценить. Посередине нейлонового ковра стоит виварий ювелирной экзотики. Я разглядываю центральную фигуру уменьшенную копию памятника принцу Альберту, сделанную из драгоценного камня. Какое-то неоготическое безобразие из малахита, порфира и сердолика.
Ювелирша без ювелирных украшений возвращается. Обеими руками кладет рубин на прилавок.
— Камень хороший, слов нет. — В голосе ее звучит плохо скрытое удивление. — Весьма. Даже лучше тех, что мы обычно берем, не имея конкретного покупателя. Бирманский? Из-за политических осложнений мы стараемся не покупать…
— Шри-ланкийский. — Я поднимаю чемодан. —
Если он вас не интересует, предложу его куда-нибудь еще.
— Нет, мы заплатим за него шестьсот сорок. Однако, честно говоря, если походите с ним, то, возможно, получите немного больше. У кого-нибудь, как всегда, найдется покупатель, ждущий хорошего рубина. Вы, наверное, знаете места.
Я соглашаюсь на то, что она предлагает. Банковского счета у меня нет ни в Англии, ни где бы то ни было, а ювелирша до обеденного перерыва не сможет найти наличных. Возвращаюсь в кафе и сижу, читая вчерашний номер «Ивнинг стандард»; машины на улице, сигналя и подскакивая, несутся к Холборну и Луд-гейт-серкус. Поглотив столько сообщений о кражах в метро, сколько мне не по силам, достаю из чемодана стамбульскую книгу и читаю о рубине Черного Принца, о монгольском браслете Елизаветы, пропавшей короне Генриха Восьмого и происхождении «Трех братьев». Официант злобно смотрит на меня из-за стойки с пирогами. Заказываю ему особый суп и надеюсь, что он не плюнул в тарелку.
В час я возвращаюсь в магазин. Ювелирша ест шоколадные конфеты из коробки. Снаружи поднимается ветер. Пересчитывая деньги у прилавка, вижу, что небо затягивают тучи. Город выглядит под ними уютнее, словно дома строились с расчетом на этот преждевременно меркнущий свет.
Когда я выхожу, падают первые капли дождя. Перехожу улицу к ближайшей телефонной будке, звоню в справочную, затем по полученному телефону, а дождь раздраженно стучит по стеклам.
— Японское посольство, Пиккадилли, — произносит голос с южнолондонским акцентом.
— Хочу узнать, есть ли у вас библиотека. Я…
В трубке раздаются частые щелчки, потом внезапно включается музыка. За «Четырьмя временами года» следует «Девушка из Ипанемы». Отвожу трубку от уха и жду. Снаружи мимо пробегают двое мужчин, прикрыв головы бульварными газетами. В полуярде за ними следует женщина с хозяйственной сумкой поверх волос, последняя в этой детской игре. Ее каблуки скользят на мокром асфальте, и она едва не падает. Мимо нее проплывает раскрытый зонтик.
— Алло?
Новый голос, женский, с японским акцентом. Я снова поворачиваюсь к поцарапанному телефону.
— Это библиотека?
— Да. Библиотека и архив.
— Я хочу узнать, в какое время вы работаете.
— Мы закрыты с полудня до двух часов ежедневно, по всем нерабочим дням Соединенного Королевства и по всем японским национальным праздникам. Это относится и ко всей деятельности посольства.
Женщина владеет английским языком почти безупречно, старательно произносит каждое слово. Как говорящая кукла.
— Но сейчас вы открыты?
— О да. Завтра у нас прием, большой обед. Но сегодня дополнительный рабочий день. Мы не закроемся до пяти часов.
Благодарю ее и кладу трубку. Снаружи ливень хлещет по безлюдным улицам. В будке я остаюсь не поэтому. Наклоняюсь к чемодану, достаю письмо Энн и разворачиваю его, прислонив к стенке.
Энн пишет, что будет через месяц в Китае. С тех пор прошел уже год. Время описывает круг. В письме указан четырнадцатизначный телефонный номер. Не знаю, в каком городе этот телефон и живет ли еще там моя последняя кровная родственница. Родственники: возможно, Энн уже не последняя. Выгребаю всю мелочь, какая у меня есть — фунтовые монеты, пятидесятицентовики и двадцатипенсовики. Чувствую в будке их запах, запах потускневшего металла. Опускаю все в узкую прорезь и звоню снова.
Гудок звучит отдаленно, одинокий сигнал, идущий по морскому дну или через спутники. После четвертого гудка происходит соединение, и Энн отвечает. Открываю рот, чтобы заговорить, и сдерживаюсь, чувствуя себя обманутой.
— Шестнадцать двенадцать три три один девять. Пожалуйста, оставьте сообщение или отправьте факс после долгого гудка.
Потом ее голос произносит то же по-китайски. Кажется, чисто, хотя я не могу об этом судить. Жду долгого гудка.
— Привет, Энн. Это Кэтрин. — Голос мой звучит непривычно. Это не просто эхо длинной телефонной линии. Я говорю слишком медленно, слишком задумчиво, словно вспоминаю, что должна сказать. — Получила твое письмо. Звоню, чтобы узнать…
— Кэтрин? — Голос Энн застает меня врасплох. Опять обманута, думаю я. Представляю себе сестру в ее китайской квартире за стряпней или едой. Дома, с включенным автоответчиком. — О Господи, это ты?
